Геннадий Пикулев - Голубая рапана

— Ты драпал, как заяц, — усмехнулся Гриня.

Я размахнулся и ударил, но я не умею бить людей, и получился не удар, а пощечина: сильная и звонкая — кто-то из поварих охнул.

— А-а-а, — пугающе сощурился Гриня, но в это время Жора Булин взлетел на трап.

— Сгинь, тр-р-руболет, — рявкнул он. — Я не знаю, как было дело, но знаю, что ты это можешь — не подать руки.

Гриня обмяк, потух и, не глядя на меня, бочком прошел по трапу и устроился на противоположном борту за судовой надстройкой. Жора тоже спрыгнул на палубу. В это время пипикнуло семь часов и механик с "Путейца" запустил двигатель: два клуба дыма рванулись в небо из рокочущей трубы, затряслась палуба, и два матроса убрали трап.

— Марк, отдай! — крикнул молоденький капитан "Путейца".

Я сбросил гашу швартового конца с береговой пушки, и катер развернулся задним ходом.

Недели через две-три Петька сообщил, что Гриня уволился и устроился грузчиком на товарной станции.

А еще через два года, когда мы окончили училище, Петька погиб в свой первый рабочий рейс на лихтере "Рокша". Я справлял проводы в армию без него.

Неудачно как-то сложилась у меня судьба смолоду. Первую свою не понятую мной и невысказанную любовь, первого закадычного дружка детства, с которым никогда даже не заговаривал о дружбе, я потерял до того, как понял, что они — единственные в моей жизни. Потом будут еще и действительно были, но — какие-то не такие. Без которых, в общем-то, можно было бы прожить. А без них, без первых, нельзя. Без них просто-напросто не бывает.

За день до отправки я долго и бесцельно ходил по двору, пошатал низкий штакетник садика-огорода, поплотнее насадил голик метлы на черенок, потуже обвязал его — зима не за горами, тетушке придется самой выметать снег с дворовых дорожек. До этого, еще утром, я сложил в ящики инструмент, холсты, поделки из ракушек и дерева, которыми любил заниматься в часы непонятной юношеской печали, перенес в дом ящики, книги, картины и теперь никак не мог найти себе дело. Было воскресенье, но Изабелла Станиславовна дежурила, чтобы завтра иметь возможность целый день торчать в военкомате и на вокзале, украдкой плакать и совать в отцовский вещмешок какие-то пончики.

Стояла дождливая, слякотная осень, ноябрь был на исходе. Карликовые курочки сидели в крохотном курятнике печальные, сумах сбрасывал последние мокрые листья и поеживался под сырым ветром. У меня непривычно холодило кожу на остриженной голове даже под кепкой, и я все натягивал козырек на самые глаза. Тайная и злобная мысль терзала мне сердце, я боролся с этой мыслью, даже смеха ради прочитал две-три довольно поэтичные молитвы, способные образумить и успокоить встревоженную душу, готовую свершить грех мести. Но в конце концов языческая кровь отца-безбожника победила, я плюнул на все тетушкины заветы и пошел в сарай.

Драный рукав фуфайки с засунутой в него рапаной лежал за кирпичами под слоем уже затвердевшей пыли. Я вытащил раковину, завернул в газету, положил в болоньевую сумку, сунул туда несколько книжек, новый бритвенный прибор, купленный тетушкой по случаю моего осолдатчивания, и пошел на Японку.

Гриня был дома.

— Твоя двухэтажка плывет по Японке, как пароход посреди Черного моря, — пошутил я, очищая в прихожке ботинки. — Грязь сквозь стены не просачивается?

— Черт с ней, — равнодушно проворчал Гриня, поглядывая на сумку. — Значит, в армию?

— Да, — кивнул я и тут же соврал: — Был у знакомых девчонок, шел мимо, дай, думаю, зайду. Подарков надарили мне, — я стал доставать "подарки". — Прибор бритвенный, книги, а это что? Рапана! На кой черт она мне? Мы с Петькой с того лета — помнишь? — не промышляли: не маленькие. — Я вроде бы равнодушно глянул по сторонам и воскликнул: — Гриня! Взрослый человек, а не можешь пепельницу порядочную купить. На вот тебе на память: под окурки.

Я взял с подоконника консервную банку с вмятыми в нее окурками и положил на ее место рапану. Чтобы не было сомнений и возражений, я вышел на крыльцо и запузырил банку к мусорному ящику возле покосившейся уборной.

— Спасибо, — сказал Гриня. — Все-таки обновление обстановки.

В комнате стоял все тот же бабкин диван, хромоногий шифоньер, и даже запыленная живучая сорокаваттка без плафона была, кажется, все та же.

— Не захватил ничего? — Гриня кивнул на сумку. — В честь проводов.

— Не употребляю, — разочаровал я его и покашлял. — Туберкулез.

Гриня вздохнул и потерял интерес к моему посещению. Мы поболтали о том, о сем, и я поднялся со скрипучего стула.