Геннадий Пикулев - Голубая рапана

Амвросий Платоныч вышел из сарая на задних лапах, поглядел на меня мутными от злобы глазами и стал вырывать из воздуха невидимую колбасу, будто боксировал с таинственным противником. Вдобавок он неистово орал.

Так и шел он по двору на задних лапах, орал и колотил кого-то.

За ним из сарая выбрели несколько крыс. У одной кончик хвоста был белый — может, седой, а может, где-то вляпалась в белила. Крысы тихо пошли за Амвросием Платонычем рядком, будто боясь упасть и поддерживая друг друга. За ними плелись вразброд пять-шесть худых малолеток.

Изабелла Станиславовна заплакала, закусив тонкие пальцы. Потом она схватила помидорину и неумело швырнула в крыс: те и ухом не повели. Они дошли до времянки, седохвостая ткнулась было в дверь, поднялась на задние лапы, понюхала, пошевелила усами, и все пошли дальше, пока не свернули под забор Белякиных. Последний крысенок, кажется, даже обиженно оглянулся на нас. Я не решился добивать раненых.

Карликовые курочки лежали на досках, раскрыв клювы, а петушок даже закатил глаза, и те подернулись у него мутной предсмертной пленкой.

Изабелла Станиславовна заголосила.

— Воды! — я стал выносить пострадавших в огород к водопроводному крану.

Карликов удалось спасти. Амвросий Платоныч неделю не появлялся. Рапану я завернул в старую фуфайку, засунул в паутинный угол за кучу кирпича и придвинул туда еще бочонок со старым цементом.

Днем я зашел в училище, простучал каблуками по гулким коридорам, которые красили абитуриенты: я шел в форме с нашивками второго года обучения, и салажата провожали меня взглядами. В канцелярии повертели мой больничный, белокурая Ольга Дмитриевна — Оленька, сестра Татьяны, как звал ее весь третий год обучения, стриженые призывники, — Ольга Дмитриевна глянула в больничный и спросила:

— Не пойму, что за диагноз? На почве ин… ин…

— Интоксикации. Отравление.

— Сам отравился?

— Сам. Несчастная любовь.

— Как интересно. Много долбанул?

— Два стакана.

— "Белого крепкого"?

— Дешевку не употребляю. Цианистого.

Мы поболтали о достоинствах современных ядов, и она дала мне направление на практику.

Вечером я зашел к Петьке, он уже вернулся с вахты, в ночную вахту практикантов не ставили, и рассказал мне, что Гриня пошел в гору, работает старшим матросом и покрикивает на Петьку — шутливо, правда.

— А почему нас в земкараван послали? Говорили, практика — на судоремонтном. До восемнадцати лет — на берегу.

— В виде исключения, — ухмыльнулся Петька. — У них там одни алиментщики беспробудные собрались, некому работать. А порт надо углубить: у нынешних судов осадочка — сам знаешь. Это тебе не парусно-моторная шлюпка, — он подмигнул. — Да, забыл. Тетка твоя Наташку французскому обучала, а все зря. Уже неделю работает ученицей сварщицы на судоремонтном. За тетей Зиной числится, за Белякиной. Та научит ее сплетничать, швы варить и держать поросят.

— Она будет отлично солить свинину, как Альдонса Лоренсо, Дульсинея Тобосская! — восторженно заорал я.

— Опять понесло, — вздохнул Петька. — Тебя плохо лечили.

Я помчался было к тетушке, но Петька крикнул вдогонку:

— Твоя Дульсинея вечерами с Гриней по набережной гуляет. Под ручку. Можешь сходить встретиться! — и насмешливо добавил: — Потому и на судоремонтный пошла — чтобы поближе к милому. Заочно, говорит, буду учиться.

Я побрел шагом. День начался трагически и трагически закончился.

Я был зачислен юнгой-практикантом на грунтоотвозную шаланду и проходил на ней практику каждое лето, до окончания ГПТУ, до армии. Наш караван: землечерпалка, несколько катерков и четыре шаланды — углубляли акваторию Керченского порта.

Мы копали каналы между Азовским и Черным, течения заносили их илом, а мы снова копали.

За два лета мы из болотца по-за городом выкопали ковш для захода туда океанских судов, и гидростроители строили там порт.

Как молодой хозяин, получивший в наследство старенький дом своих родителей, поднимает стены, перекладывает печи, настилает вместо изгнивших новые половицы, так и мы снимали с морских полов старенького порта стружку ила. День и ночь скрипел рубанок землечерпалки, день и ночь, месяц за месяцем вывозили шаланды ила на свалку, и чего-чего только не попадалось в этих стружках!

Сначала мы находили ящики с патронами, и патроны были желтые и в масле. Мы разряжали их, высыпали порох и поджигали: порох вспыхивал синевато и сгорал дотла. Патроны были, как новехонькие: заряжай и стреляй. Но стрелять было уже не в кого, и мы увозили ящики и хоронили их на свалке.