Геннадий Пикулев - Голубая рапана

Рыцарь Печального Образа задумался, потом посмотрел на меня.

— В жизни еще много встретится вам случаев свершить подвиг, и, чтобы не упустить счастливой возможности, надо ходить босиком. Настоящий рыцарь должен или носить доспехи, — Дон Кихот старческой рукой стукнул себя в грудь: латы глухо звякнули, — или ходить босиком.

— Как я, — хвастливо добавил Санчо Панса и задрал круглые пятки.

Осел переступил с ноги на ногу. Дон Кихот тронул поводья Росинанта, и копыта снова гулко застучали по доскам: дробно, часто засеменил осел и устало зашагал Росинант.

Дон Кихот о чем-то думал, и, пока они удалялись по пыльной дороге, я все видел, как низко опущена у него на грудь голова в шлеме и как печально пошевеливает он иногда копьем.

Уже исчезая за поворотом, Санчо Панса оглянулся, показал мне язык, а потом постучал пальцем по лбу: мол, эх, недотепа, — и снова задрал голые пятки и ткнул пальцем в грязные подошвы.

Когда они скрылись, я быстро снял ботинки и швырнул их в реку на то место в воде, где утонул человек. "Я всегда буду ходить босиком, с весны до поздней осени", — поклялся я.

Закат потух, стало прохладно, и где-то визгливо хрюкнул поросенок. Вдруг появились люди в белых халатах, Изабелла Станиславовна плакала, меня куда-то вели, и я требовал, чтобы все сняли ботинки.

— Ботинки, снимите ботинки! — кричал я.

Прошло три недели. Я выздоровел, и, когда меня выписывали из диспансера, врач уверенно и всезнающе кивал тетушке, а сам следил за мной, я это чувствовал. Когда я стал надевать босоножки, какая-то горькая тень проплыла у меня в душе, но лишь на мгновение — тут же мне снова стало светло и радостно.

— Босоножки не жмут? — спросил врач, подмигивая мне.

— Нет, — я понял его, засмеялся и постучал ногами об пол.

— Ничего страшного, — успокоил меня и тетушку врач, прощаясь. — Интоксикация, что-то попало в пищу. Яд, видимо, химического происхождения, небольшое воспаление оболочки — редко, но случается… Меньше на первых порах книг, больше физического труда, все будет хорошо.

Мы пошли домой. Изабелла Станиславовна вела меня за руку. Мне было смешно, но я не убирал руку: не хотел огорчать тетушку.

— У нас приятная новость, — сообщила она. — Мне подарили четырех карликовых курочек и петушка. Совсем крохотные — с галчат.

— Яички несут? — спросил я.

— Да, — горделиво кивнула Изабелла Станиславовна. — Правда, вот такие.

Я засмеялся.

— Появились крысы, — сообщила тетушка следующую новость. — Эти Белякины заедят всех своим поросенком. А поросенок уже настоящий боров. Где поросята — там и крысы.

— На курочек не нападают?

— Я сажаю с ними на ночь Амвросия Платоныча.

Я забыл рассказать об Амвросии Платоныче. Забыл, наверное, потому, что он был кот, так сказать, приходящий. Вдруг исчезал куда-то на три-четыре дня, а то и на неделю. У меня с ним отношения сложились неважные. Во времянку я его не пускал — он обязательно что-либо разливал или драл когтями. Ему было уже три года, а я все не мог приучить его ходить на задних лапах. Иногда у него получалось, и он по минуте бродил вокруг меня стоймя, жутко орал, пялился на кружочек колбасы и размахивал передними лапами, будто боксер на тренировке. Но иногда он упрямо прыгал, стараясь вырвать колбасу, и тут уж хоть ты кол ему на голове теши.

— Я запираю там Амвросия Платоныча, — повторила тетушка.

Во дворике нашем уже пожелтели плоды миндаля и бледно-синим дымком просвечивали гроздья винограда: пахло огурцами, горячей пылью и предыюльской помидорной ботвой.

Рапана лежала на своем месте. Я отнес ее в сарай и положил на полку рядом со старыми горшками для цветов.

Ночевал я в доме. Весь вечер тетушка испуганно проверяла мою память: я бубнил ей главы "Песни о Гайавате" в бунинском переводе и прочитал кое-кого из "проклятых поэтов" на французском.

Спать дома было хорошо, лишь немного беспокоило приятное ожидание завтрашнего дня.

Но утро началось с трагедии.

— Выпусти Амвросия Платоныча! — крикнула мне тетушка, когда я вышел во двор: она набрала миску огурцов и ходила вдоль помидорных кустов, выискивая поспевающие помидорины.

Амвросий Платоныч нетерпеливо и требовательно кричал в сарае, заслышав проснувшуюся жизнь во дворе. Я открыл дверь сарая.

— Иезус-Мария! — воскликнула Изабелла Станиславовна и перекрестилась по-католически: слева направо. Этого ей показалось мало, и она проговорила: — Господи Иисусе, спаси и помилуй, — и перекрестилась по-православному справа налево. Такое тетушкино кощунство меня рассмешило, но было не до смеха.