Сергей Рафальский - Сборник произведений

Когда Александр Петрович, кое-как помирив чуть было не подравшихся собутыльников, вышел из «Уголка» — ласковый компромисс алкогольных паров покрывал все его душевные раны.

Жизнь перестала жать, теснить, натирать. Словно сняв неудачные, купленные на номер меньше, ботинки, он ступал босыми ногами по нагретому солнцем песку счастливого пляжа. Холодный блеск фонарей стал торжественнее и роднее и чистейший воздух вокруг зыбился радужными отблесками.

На том же перекрестке Александр Петрович заметил ту же гуляющую взад и вперед девушку и разжалобился неимоверно: все-таки как-никак, а свой брат — безработный!

Девица улыбнулась ему, как старому знакомому.

— Что — плохо дело? — спросил Александр Петрович почти с горестью.

— О, нет! За это время я уже успела сделать одного клиента и только что вышла опять!

— Это первый?

— Penses-tu! Третий!

— Вот работяга! — умилился по-русски Александр Петрович, но заметив, как округлились глаза собеседницы, перешел на ее родную речь.

— Так ты уже могла бы и отдохнуть! На сегодня довольно!

— Что ты! — девица почти всплеснула руками. — Мне нельзя отдыхать! Я так израсходовалась, когда заболела мать и я поехала ее навестить, а потом осталась на похороны…

Александр Петрович слегка оторопел: с одной стороны, как-никак — шмара, а с другой — мать, самое общечеловеческое, самое высокочеловеческое из всего, что было, есть и еще, наверное, некоторое время будет в нашем глупом муравейнике. И ему захотелось погладить по головке осиротелую девочку… Но она зашлась в подсчете своих проторей и убытков. И действительно — было их, как говорят в Одессе — «порядочно»: месяц не работала, затем дорога туда и обратно, подарки родственникам и детям родственников…

Уезжая из Парижа, пришлось сделать траур… Ничего особенного, но все-таки — шляпка, вуалетка, платье, жакетик…

— Но мать же еще жила! — оторопел Александр Петрович.

— Все равно она должна была умереть, а здесь, в Париже, все обошлось гораздо дешевле. Кое-что я перекрасила, кое-что подобрала на распродажах… А если бы заказывать там — на месте — сколько бы это стоило!

— Да, трудна жизнь! — сказал, чтоб что-нибудь сказать, Александр Петрович. «Работяга» перестала его умилять, и он с удовольствием прекратил бы разговор, но девушке тоже неуютно было в мире, и она искала душевной теплоты.

— О, жизнь очень трудна, месье! А, главное, люди такие нехорошие! Вот моя родная сестра — она приехала из Аркашона, и мы по очереди каждую ночь дежурили у матери. Только я стала замечать, что каждый раз что-нибудь из буфета пропадает — то чашка, то салатница. Где она? — спрашиваю… А сестра, как святая дева, опустила глазки и отвечает: мама мне вчера подарила… Но, месье, это же общее наследство! Его надо было потом делить!

От интимных частностей европейского быта евразийская душа Александра Петровича заскучала вдрызг. Еще немного, и он готов был послать «работягу», как говорится, «на паровом катере», но — на их общее счастье — из бара напротив вышел в меру пьяный, сильно веселый и густо черный сержант колониальных войск. Девушка бросилась к нему и, как ловкий рыбак неразборчивую верховодку, подцепила и увела в отель ищущего красивой жизни отпускника.

Александр Петрович сочно сплюнул ей вслед и спустился в метро, придерживаясь за перила, а где их не было, — просто за стенку.

«Вот наш нацмен», — бормотал он, широко жестикулируя в бесконечном и в этот час почти пустом коридоре, — «он и обмеривает, и обвешивает, и обсчитывает… Общепризнанный разбойник!. Перед ним самый лихой европейский спекулянт — Франциск Ассизский… Но когда хозяин не заплатит… или без работы — придешь к нему: Ной Ноич! Дайте в долг! По-жа-луйста!. Никогда не отказывает… Никогда!. И никогда не пристает с ножом к горлу: плати!. Другая земля его вскормила… Воздух другой!. Воздух!.»

Александр Петрович демонстративно вздохнул полной грудью и вдруг заметил, что для самого себя неожиданно и не вполне понятно как очутился в вагоне и что от его монолога веселеют и начинают переглядываться сидящие и стоящие в разных углах полусонные полуночники.

Не желая отдавать на посрамление лучшие проявления своей души, Александр Петрович взял себя в руки, замолчал и принял вид интеллигентный. И это было тем более кстати, что его стало укачивать и где-то под ложечкой возник томительный комок… Однако родная станция пришла раньше возможных физиологических последствий. С помощью явно сочувственного кондуктора Александр Петрович выбрался из вагона и, не теряя контакта со стенкой, поплелся по неизбежному коридору. По дороге он чуть было не лег костьми на движущейся лестнице — как только проклятая машина полезла вверх — в том же ритме в пищеводе стал подыматься роковой комок. Еле удержав его затиснутыми зубами, вспотев от катастрофических предчувствий, Александр Петрович шагнул с последней ступеньки на неподвижный пол и — опасно споткнувшись, со всей еще доступной ему поспешностью метнулся к выходу.