Гурам Дочанашвили - Одарю тебя трижды (Одеяние Первое)

— Да, — согласилась Розина, — а руку убери, при чем тут рука?

Цилио с нарочитой грустью усмехнулся.

— Гм... Объясню тебе, Розина, при чем... Круговорот времени — это чудесно, моя Розина, но плохо то, что при этом время уходит и не заметим, как нагрянет неизбеж­ная старость, и тогда-то поймем, что мы ошибались, го­воря: «Убери руку...»

— Что?.. — призадумалась Розина.

— А он не напьется? — спросила Тереза, ставя на стол две бутылки.

— Нет. Не напьешься, Доменико?

— Нет.

— Славным кажется мальчиком, — улыбнулась Тере­за. — Одет с иголочки... но почему в зеленое, ему синее было бы к лицу.

— Почему?

— Потому что у него бледный цвет лица. Сколько те­бе лет?

— Девятнадцать исполнится.

— Совсем дитя! Как отпустила мать одного...

— У меня нет мамы.

— Нет мамы? — Тереза сочувственно положила руку ему на голову. — Прости, не знала.

Доменико не шевелился — длинные гибкие пальцы ле­жали на его голове.

— Бедный мальчик, — тихо сказала Тереза. — Кто же у тебя есть?

— Отец.

— С ним приехал?

— Нет, один.

— А здесь, в городе, кто у тебя?

— Никого нет.

— Бедняжка. — Тереза погладила его по волосам и, чуть приподняв ему голову за подбородок, спросила: — Хочешь, поцелую? Но только в щеку...

— Убери, говорю, руку! — взвизгнула в роще Рози­на. — Как не стыдно! Я тебя порядочным считала...

— Уйдет, и эта осень уйдет, — сказал Цилио, поду­мав: «Замужние куда понятливей, куда сознатель­ней...» — И придет весна, буйная, цветущая, зеленая, и эта поляна запестреет безымянно-безымянными цвета­ми...

— Безымянно-безымянными? — оживилась Розина.

— Да, моя Розина. Ты любишь их?

— Ага, ах как ты чудесно сказал: безымянно-безымянными, да?

— Да. Но и они исчезнут.

— Как это — исчезнут? — опечалилась Розина и поду­мала: «У него красивые губы...»

— Исчезнут в круговороте времени. Все уйдем, исчез­нем. Скажи мне прямо я противен тебе?

— Нет, почему... Неужели мы правда уйдем, Цилио, нет, не верю, не хочу верить...

— Тогда зажмурься и увидишь, каким сладостным покажется течение времени...

И он осторожно поцеловал ее. Потом привлек к себе обеими руками и поцеловал крепче. Розина тоже обвила руками его шею, а когда Цилио поцеловал ее в третий раз, по спине его легонько постучали. Восприняв это как поощрение со стороны Розины, он так пылко припал к ее губам, что она невольно приоткрыла глаза и... взвизгнув, вырвалась из его объятий, а потом, для виду, для челове­ка, постучавшего по спине распаленного страстью Ци­лио, влепила ему звонкую пощечину, вскочила и, по­добрав длинный подол, опрометью кинулась прочь.

Оторопевший Цилио обернулся, уставился на незванного-нежданного, будто видел его впервые.

А увидел он Эдмондо.

— Нравится шипучее, Доменико?

— Да.

— А я — я нравлюсь? — Женщина грациозно подпер­ла рукой бок.

Доменико потупился.

— Ха, какое счастье ему привалило, а он и не отве­чает! — воскликнул Тулио. — Весь город за ней увивается, Доменико, да безуспешно.

— Вы назойливые, а он славный мальчик.

— Слишком стеснительный, не беда, конечно. Вчера выпил и все равно не пошел со мной к скверным женщинам.

— Правда? Говорю же, хороший мальчик. Зачем хо­рошему ходить к скверным?.. Взгляни на меня, не стесняйся.

Все так же подбоченясь, прищурясь, слегка приоткрыв уста, она взирала на Доменико сверху вниз.

— Что ты привязался, остолоп!

— Мне... мне сказали, что ты искал меня.

— На кой ты мне сдался! Какого дьявола пристал! Что тебе нужно, что?! — орал Цилио. — Отвяжись! От­стань!

— Тулио сказал, что ты ждешь тут — меня.

— Ух, покажу ему!.. А ты поверил, осел!

— Не осел — я... — тихо запротестовал Эдмондо и уронил голову, но вяло замутившийся взгляд его еще миг цеплялся за лицо Цилио. — Не осел — я... К дружбе с тобой стремлюсь — я.

— Пошел со своей дружбой...

Тереза внезапно переменилась.

— Уведи его, Тулио, боюсь.

— Боишься? Почему?

— Не знаю. — Она и вправду выглядела встревожен­ной.

— Что с тобой, Тереза? Его нечего бояться — до чер­тиков не напивается, не...

— Нет, не его боюсь...

— Кого же?

Женщина заулыбалась и, неторопливо спустив рука­ва, сказала своим приятным грудным голосом:

— Себя.

И Дуилио, именно такой, каким он был, вышел на улицу. Дуилио, исполнявший достойнейшую, почетней­шую для краса-горожан функцию — главного советодате­ля, вышел из дому, облаченный в национальный костюм, сунув трость под мышку, вышел из дому именно такой, каким был. А какой он, собственно, был? О, сложный вопрос! Можно сказать, к примеру, что Дуилио был ма­ленький и толстенький, но... Нет, нет, он будет выгля­деть смешным, а это совсем ни к чему. Так, может, пред­ставить его низеньким и щупленьким? Нет, нет, тогда Дуилио покажется невзрачным... А что, если изобразить его рослым и дородным? Нет уж, чего доброго вообра­зите, что он большой не только с виду, но и в перенос­ном смысле, ведь каждый жаждет выявить в другом не­явное... Ну, а если сказать, что он был высокий и тощий, — так он не был ни высоким, ни низким, и сред­него роста тоже не был. Каким же тогда он был, и, как вы полагаете, могут ли найтись слова, способные в точ­ности описать второе лицо в городе?.. Слова, впрочем, всегда находятся... «Какой был Дуилио?» — «Такой, ка­кой был», — вот ответ. Во всяком случае — исчерпываю­щий. А теперь последуем за ним, а то он вот-вот скроет­ся за углом, и ищи его тогда. Итак, продолжим. Дуилио, такой, каким был, вышел из дому и чинно зашагал по главной улице. Встречные здоровались с ним — мужчины почтительно приподнимали шляпы, если таковые име­лись, женщины мило, но как-то небрежно улыбались, а Дуилио одарял их великодушно дружественными улыб­ками. Возле цветочницы он задержался. Она любезно выбрала для него белые розы. Дуилио пошарил в карма­не и так же любезно протянул ей ладонь с монетами, на­градив вдобавок обворожительной улыбкой; монеты, по­звякивая, посыпались в кувшин. Дуилио же получил в придачу еще две розы и, провожаемый восторженным взглядом, двинулся дальше, к дому тетушки Ариадны, где в честь шалуньи Кончетины были званы гости. Не ду­майте, что в Краса-городе было столько Кончетин, сколько каких-нибудь там Розин. Розинин день справля­ли чуть ли не все — кто где, а именины Кончетины явля­лись событием, и лишь избранные удостаивались пригла­шения в знатный дом потомков благородного рода Карраско, в гостиную со старинной мебелью и ста­ринным фарфором, где тетушка Ариадна в который раз озабоченно просматривала свой список приглашен­ных — не упустила ли кого из достойных жителей города. Гостей еще не было, хотя ночной страж Леопольдино возвестил заспанным голосом: «Девять часов вечера, в городе все спокойно...» В Краса-городе считалось дурным тоном вовремя являться в гости. Тетушка Ариадна все же забеспокоилась, но тут озорно зазвонил дверной колокольчик и в комнату впорхнули подружки Кончетины — Сильвия и Розина — та самая, помните, в роще? — чмокнули тетушку Ариадну, именинницу и по­ставили в изящную вазу прелестные гвоздики. Спустя миг раздался степенный звон, и в гостиную вступил сте­пенный сеньор Джулио, друг юности и сосед тетушки Ариадны, и она, сияя, милостиво поднесла руку к его гу­бам, а сеньор Джулио с достоинством приложился к ней, но, сказать правду, поцелуй пришелся по перстню, оста­вив на устах его досадный след. Вскоре подошли Анто­нио и Винсенте. Винсенте — воротничок у него был за­стегнут — отозвал хозяйку дома в сторонку и передал извинения своей недавно обретенной супруги, не сумев­шей прийти из-за легкого недомогания, и, когда тетушка Ариадна не по летам игриво ухмыльнулась, смешался и заверил: нет, нет, всего лишь простуда... Немного по­годя прискакали еще три девицы — резвые, как телята, приятельницы Кончетины — и, чмокая да поздравляя именинницу, зацепили взглядом Антонио, изумленно за­тараторили, заливаясь смехом: «Чиесчигучатучицичим-чисучила...» И когда разнеслось: «Де-есять часов вече-е­ра, в городе все спокойно»,— появился человек, не имевший передних зубов и оттого улыбавшийся с закры­тым ртом, несколько неловко, как бы приглушенно, если уж приходилось улыбаться. И все прониклись почтением, когда в гостиную, семеня ногами, но весьма энергично вошел Дуилио, такой, каким был, и подал Кончетине розы.