Гурам Дочанашвили - Одарю тебя трижды (Одеяние Первое)

Во дворе расставлены были низкие длинные дере­вянные столы, крестьяне уселись на маленькие треноги, вдоль столов носились мальчишки с кувшинами вина...

Бибо поднял большую чашу за здравие молодых и пожелал им столько лет, сколько капель в чаше, сладкословничал про сладкую жизнь, про долгую жизнь и все в этом роде. И крестьяне вставали один за другим, гово­рили коротко: «Будьте здоровы» — и осторожно пили, стараясь не пролить себе на грудь. Сначала ели только хлеб, потом заедали его зеленью, а после третьего стака­на оглядели стол и потянулись к мясу; проголодавшись, руками раздирали кур, энергично жевали, обсасывали кости, кто-то отпустил шутку, по столам прошелестел смех. «Давайте, давайте, веселитесь!» — подзадоривал людей Бибо. Трое крестьян затянули: «Слыша-ал о тебе-е хва-алу-у я-я...» И снова выпили, Бибо рукой утер губы: «Пускай поцелуются, поцелуйтесь!» Все оживи­лись, развеселились, и только отец невесты сидел, уронив голову, рослый печальный крестьянин. А кто-то все тре­бовал крикливо: «Пускай целуются, пускай целуются!» Невеста не была, видно, против, застенчиво склонила го­лову набок и покорно ждала, а Гвегве, оправившись от растерянности, сверкнул на Бибо глазами, и тот, не до­жидаясь грозы, поднял руку и крикнул: «Угомонитесь... Давайте-ка в пляс!» Опаленный солнцем парень зажал под мышку барабан, неистово ударяя по нему одной ру­кой, другой выбивая мерную дробь. Гулкий рокот разза­дорил захмелевших крестьян, одна из женщин проплыла по кругу, а когда в пляс пустился хромой работник, ото­шла в сторону. Вскоре плясали все — приседали и взлета­ли, проносились на носках, одни старательно, другие равнодушно, заученно, улыбаясь друг другу, и насильно заставили выйти в круг отца невесты. Гвегве заважничал, а невеста снова опустила голову. Рослый, печальный отец ее нехотя развел руки, раза два неуклюже перебрал ногами и вернулся на свое место. И другие, запыхав­шись, тяжело переводя дух, снова уселись за стол, разом примолкали, засмущались крестьяне своего легкомыслия. «Выпьем за...» — поднял чашу Бибо.

...Доменико подходил к дому, совсем другой Домени­ко: глаза расширены, весь напряжен, отрешен — будто возвращается после долгой разлуки. Вот и дом, двор, во­рота, какие-то люди пляшут — пусть пляшут! Не заме­чают его — пусть не замечают! Поднимается по лестни­це, измученный, истерзанный, окровавленный, цепляется за перила, еще немного, еще... совсем мало осталось, вот... открывает дверь...

В затаенном строении, прислонясь к стене, стоял отец, какое-то время Доменико воспринимал тишину, од­ну лишь тишину и колыханье огонька лучины...

— Где ты был?

— Я?.. Беглец ушел.

— Спустись во двор, посиди среди людей. Ты должен быть там, брат он тебе, стыдно.

Бибо огляделся, собираясь возгласить тост. По сту­пенькам сходил во двор Доменико, растерянный, при­стыженный, щурясь на солнце, и до него еще на лестнице донеслось: «О-о, кто явился! Поди, поди сюда! Выпь­ешь?..»

Все глаза смотрели на Доменико, и заздравная чаша оттягивала ему пальцы, он повернулся к невесте, поже­лал: «Счастья вам...» — и, видя сомнение на лицах пи­рующих, припал к чаше и назло всем осушил до дна.

— А еще одну не изволишь? — коварно вопросил Би­бо и подставил ему ухо. — А?

Доменико молча протянул чашу.

— О-о, хорошо, хорошо... Эй, налей-ка ему!

С усилием давался каждый глоток, горло судорожно сжималось; он отвел от губ недопитую чашу и в отчая­нии оглянул застолье.

— Хватит, хватит, не пей больше, — сказал Бибо, с видом превосходства взирая на крестьян.

Доменико покачал головой; не присаживаясь, взял хлеб, откусил, умиротворенно, успокоенно перевел дух, неторопливо допил вино и поставил чашу вверх дном.

— Молодцом, — похвалил Бибо. — А теперь выпь­ем за...

Гордый собой, Доменико не слышал его слов. Вкус вина и раньше был ведом, конечно, но такую большую чашу осушал впервые. Положил себе мяса и, голодный, уплетал за обе щеки. Наклонился, протянул руку к со­лонке и чуть грудью не повалился на стол. Бибо что-то говорил. Кто-то опрокинул кувшин с вином, и все смея­лись. После третьей чаши к глазам подступили слезы, на шее взбухли жилы, и опять выручил хлеб. С изумлением обнаружил, что какой-то мужчина скачет и машет рука­ми, потом сообразил — пляшет... Доменико облокотился о стол, кто-то что-то сказал ему, он тяжело приподнял голову: «А?» Тот еще что-то сказал, Доменико вяло улыбнулся и отвернулся. Выпил четвертую чашу. За сто­лом возник второй Бибо. Один говорил, другой стоял за его спиной и передразнивал, повторяя каждое движение. Потом они пели, попробовал и Доменико. Одноглазый крестьянин моргал двумя глазами, и у какого-то Бибо было два носа. Да, да, застолье. Уу, жарища! Рванул за­стежку на воротнике, открыл рот, обмахивая себя рукой. Да разве могло это помочь — не помогло, очень уж жар­ко было, жа-арко, как ни-ког-да!.. Беглец ушел, ушел. Это ничего. Веки слиплись — нет, нет, разомкнуть их. «Всех благ вам, жи...» Жарко... А в лесу прохладно, в ле­су свежо, про... Цыц! Ворота распахнуты. Это камень. Камень. Изгородь. Голова набухла, набрякла, и опять изгородь. Все зеленое, зеленое. Остановился. Трава. Зеле­ная, зеленая. Снова остановился. Зелень, все зелено...