Гурам Дочанашвили - Одарю тебя трижды (Одеяние Первое)

— Да как же так... — растерялся Доменико. — Раз до­верится нам, хорошо обойдется — убить его вместо бла­годарности?

— Что, сейчас учить тебя жить?! — изумился Чичио, ища поблизости камень. — Не говоря о другом, жрать охота, кишки сводит, а ты...

В Каморе, где царили обман и вражда, где все было пропитано кровью, Доменико не возмутился, не удивил­ся б так, но здесь, у дерева, в лесу, на вольной воле, он повторял, потрясенный, растерянный:

— Да, но, как же так...

— Так вот, хале, таков уж закон жизни, раз поверил, раз доверился, значит, дурак, а чего жалеть дурака, хале, убрать надо — очистить путь, мы вперед идем, убираем с пути, что мешает, вон волк, бессловесная тварь, не про­зевает, не упустит отставшего оленя... Не скоро переве­дутся глупость и глупцы, и доверие тоже — много вре­мени надобно очистить людскую породу, так что мне, — он напыжился, — опытному выявителю, верному человеку великого маршала, нечего тужить. Скажи, кого я разговорил бы за столом или еще где, кого выявлял бы, не будь доверчивых глупцов? Хорошая вещь дове­рие, приятель. — И воскликнул недоуменно: — Чем бы я кормился, не будь доверия?!

— Погляди на меня, — сказал Доменико.

Сперва удивленно смотрели они друг на друга, убе­жденные в своей правоте, и Доменико с омерзением уви­дел себя в глазах Чичио — нелепо вытянутого, уродливо­го — и содрогнулся: почудилось, что он и в этом каморце жил! И в отчаянии глядя на него, вспомнил, что в самом деле был из трехъярусного города каморцев, та­мошним оставался и здесь, на вольной воле, в эту мину­ту, и так будет впредь, и снова вопросил себя, тускло мерцавшего в глазах Чичио:

— Раз доверится... убить, значит?

— А ка-ак же, хале!

Размахнулся, ударил прямо в глаз. Зажмурился Чи­чио, закрылся руками, съежился, а потом осел от пинка ногой прямо в лицо, только молвил ошалело: «Спятил ты, хале...» Но Доменико бил и бил его — в голову, в грудь, подхватил с земли, выпрямил и двинул кулаком в живот — Чичио пригнулся, зажимая руками алчную утробу, и Доменико дал ему в челюсть, Чичио повалился навзничь, а Доменико все бил и бил его, колотил иссту­пленно. «Бью, потому что доверился — открылся мне! — пояснил он при этом. — Доверился — на, получай! Дово­лен?! Нравится?!» Чичио обмяк, закатил глаза, повалил­ся как куль, но Доменико приподнял его за волосы и, согнув ногу, нещадно стукал лицом по своему колену, снова молотил кулаками, топтал ногами — изливал злость и обиду, что так долго копились, избивал его, по­ка мог, пока не подкосились ноги и не повалился на Чи­чио... Задыхаясь, откатился кое-как наконец от него и присел, шумно дыша, — на земле валялся мешочек с драхмами! Тысяча драхм!.. Вспомнил угрозу Мичинио: «Если хоть пальцем тронете друг друга!..» Что теперь делать, куда податься?.. И все же спокоен был, духом не пал... Медленно встал, прижал к груди мешочек и по­брел по дороге...

Приостановилась огромная медленная арба, чело­век на арбе хмуро оглядел замаранного кровью путника.

— Вы... в Канудос, дядя?

— Да, — сказал Сантос.

— Не подвезете?

— Ты из Каморы? Чья кровь на тебе... — Глаза у Ста­рого Сантоса сузились.

— Я каморца убил.

— Садись.

С трудом забрался на арбу, сердце колотилось. Ста­рик сидел спиной могуче, уверенно, и Доменико ощутил в нем защитника, но запах крови, той крови, проникал в нутро, тошнотворно дурманил.

— Можно, я... — сказал Доменико, а старик спокойно обернул к нему изувеченное лицо. — Можно, прилягу, дя­дя, а?

— Ложись.

— Не думайте, что я невежа... измучился...

— Ложись.

И едва опустил голову, в нос ударил такой знакомый, далекий — далекий теперь запах домашней птицы... Но порадоваться не успел, накатила теплая сонная волна; растроганный, счастливый, собрался с силами и ска­зал:

— Если умру в дороге, дядя, передай канудосцам этот мешочек, пригодится им... — И, окунаясь в сон, он усомнился на миг в сидевшем к нему спиной старике, но от человека исходил запах свежего теплого хлеба, и он доверился. Доверился:

— Тысяча драхм тут, дядя, тысяча.

— Хорошо, передам.

Умиротворенно посапывал скиталец.

Долго спал скиталец, очень долго, бесконечно блу­ждал по лиловым просторам, по уступчиво мяклым неве­домым тропам; возникали пред ним, исчезали, мелькая, незнакомые лица, предметы, и качалась арба, погружая в виденья, и, усталый, он спал, утонув в сновиденьях, разморенный полуденным солнцем, разрисованный тенью от клетки — заходящего солнца лучами, и дождя не заметил. Старый Сантос прикрыл его буркой, он ле­жал, окунувшись во тьму, весь в чужой крови, а вокруг, совсем рядом, не говоря уж о дальних краях, происходи­ло столько всего: старался угодливо мастер кисти, вели­кий Грег Рикио; не успевали выставить на улице для всеобщего обозрения очередную картину, как он кидался творить другой шедевр, вдохновленный музой заказчи­ка — музой великого маршала, ночами не спал, творил и творил, и в те же ночи не спал уставший за день кузнец Сенобио Льоса, садился под деревом и играл себе на ги­таре, играл только то, что хотелось ему самому, а вдоль реки в предзакатный час очень странно расхаживал дон Диего, особый, особенный наш канудосец, с интересом следя за удлиненной трепетной тенью, мягко зыблемой, лелеемой волнами, и так гордо расхаживал, погло­щенный своим артистизмом, наблюдая за тенью, и ни­чуть никого не смущался, изучая движения, тренируя се­бя, и совсем по-другому тренировал доверенный ему корпус наделенный особой властью генерал Хорхе — четыре солдата, вовсю раскачав широченный тюфяк, перекидывали на нем через высокий, наспех сооруженный забор пятого солдата, который, перелетев на другую сто­рону, лихо приземлялся на пышные подушки, — по лич­ному приказу маршала велась тренировка. А Мануэло и Мануэла, поднявшись повыше к верховьям реки, уда­лившись в безлюдный простор, лежали на солнце, забры­згав друг друга, лаская друг друга и нежась, и в ярости смотрел на две укрытые одеялом подушки спесивый страж ночи Каэтано, а два жагунсо свирепо поедали гла­зами третьего, то ли спавшего, то ли дремавшего; строил планы великий маршал, и приятно зудел палец в острых зубках любимой кошки; а полковник Сезар сре­ди намалеванных дам безотчетно мечтал о простой дере­венской девке; растирал неприметно для других больную ногу безгласный Рохас; Иносенсио задумчиво проверял пальцем, хорошо ли наточен меч; в чашу с вином подсы­пал порошок тучный бровастый каморец, а еще где-то играли в фанты...