Гурам Дочанашвили - Одарю тебя трижды (Одеяние Первое)

Неторопливо, спесиво приблизился к ней, в кармане отсчитал четыре драхмы, ухватил ее руку и, вывернув ла­донью вверх, вложил в нее деньги, смерил с головы до пят — умаленную, прибитую его взглядом, надежно куп­ленную, приобретенную в собственность. Ошеломленная женщина кинула драхмы на стол:

— Не надо, не заслужила пока.

— Заслужишь, — заверил Доменико. — Заслужишь, ку­да денешься.

— Никуда, — покорно согласилась женщина.

О, как высокомерно оглядывал он убогое лицо, жал­кое: брови почти догола выщипаны и тонко дорисованы углем, глаза — в темных провалах, и захмелевший скита­лец насмешливо отметил:

— А видик у вас, сударыня, неважнецкий...

— Что делать, — женщина потупилась. — Вчера ночью двое пьяных попались... Так мучили, так терзали, чуть на тот свет не отправили.

— А ты что думала, — назидательно пояснил Домени­ко. — Хочешь денег — терпи.

— И денег не дали, у меня еще отняли, — горестно проговорила женщина, не поднимая головы. — Сорок грошей осталось у меня.

— Разживешься сейчас, четыре драхмы получишь, — самодовольно бросил Доменико.

Женщина неуверенно улыбнулась.

— Ты хороший... — И разошлась — указала пальцем на кувшин: — А мне можно? Никогда не пила, не пробо­вала даже, интересно, какое оно на вкус...

— Не пробовала? — строго переспросил Доменико.

Женщина смутилась.

— Пробовала... Каждый день приходится.

— И много приходится?

— Сколько одолею.

— Чего же обманывала?

— Не знаю, ни с того ни с сего.

— Ни с того ни с сего и вино не пьют, — изрек Доменико.

— Воля ваша.

Доменико прошелся по комнате раз-другой, сказал властно:

— Скинь с себя это, — и пренебрежительным жестом уточнил, что именно.

— Сейчас.

Он насмешливо следил за женщиной, но она так живо разделась выше пояса, что Доменико помрачнел.

— Подойди.

Женщина подошла.

Большие дряблые груди грузно провисали к животу.

— На что это похоже, не стыдно? Сколько тебе лет?

— А не все равно? — Женщина глядела в сторону.— Какая есть — есть.

Но не вызвала у него жалости. Наоборот, пробудила горечь. И накатила злость на всю Камору, на всех ка­морцев за издевательства, унижение, оскорбление, страх — и вот овцой стояла перед ним одна из них, он мог отыграться, поизмываться, и жажда мщения взмет­нула его руку — давай, давай! — пальцы его грубо схва­тили грудь женщины, и, заглядывая ей в глаза, он все сильней стискивал плоть, спросил:

— Больно?

— Нет пока.

— А теперь?

— Немного...

Изо всех сил сдавил грудь.

— А так, та-а-ак? Говори!

— Скажу, как пожелаете.

— Правду скажи.

— Больно... очень, страшно больно.

— Хорошо-о-о, — Доменико просиял, выпустил грудь. — Давай ложись. Постель в сундуке, вон там. Как следует стели, барахло свое брось на пол, не вздумай класть на стул, слышишь?

— Да, слышу...

Высокомерно отвернулся от нее; неясный тягостный скрип, смутно достигавший сознания все это время, шел, конечно, с улицы. Заплетающимся шагом подошел к окну, небрежно откинул штору — в глаза бросилось что-то серое, громадное, до того странное — не сразу разобрал, не сразу понял, что это было; беззаботно мурлыча, всмотрелся получше и... судорожно вцепился руками в решетку — на больших повозках в Камору ввозили остатки бригады.

На перемешанных, переплетенных, окоченевших телах уже лежал цвет тления, жуткий, страшный цвет пепла, переходивший в зловеще синий; высокой грудой нава­лены были трупы на огромных повозках, скорбно всту­пали в Камору могучие неуклюжие буйволы, неся в больших глазах глухую безмолвную тоску, и так не­стерпимо, нещадно скрипели и скрежетали колеса — буд­то лезвием проводили по свежей ране... Пригвожденный ужасом, приросший к решетке оледеневшими пальцами, не различал Доменико свинцово-серых лиц. Жестоко, не­умолимо взирали на него снизу кромешно черные дыры — глазницы и жутко зиявшие ниже под ними два заполненных тьмой отверстия — там, где прежде был нос. И грубо, резко чернели, извиваясь, темные линии, обозначая место ушей... Чей-то труп, полусвисший с по­возки из-под наваленных тел, мел волосами мощеную улицу родного города, волочил по трехъярусной Каморе посиневшую руку. Из разрубленного нутра тянуло темно-ржавой стужей, и странно, нескладно дребезжала ре­шетка, перенимая дрожь руки, а взор злосчастного ски­тальца уже пал на другие повозки — чья-то голова валялась отдельно, шея — в клочья изодрана! И что-то непонятное случилось с Доменико. Когда, потрясенный, он все же очнулся, не смог оторваться от решетки — не разжимались оледенелые пальцы, и хуже — пристывали сильней, и отвернуться был так же бессилен — держал его кто-то могучий, неодолимый, ухвативший за ворот, да еще заставлял биться взмокшим лбом о решетку и да­же зажмуриться не давал — приложил к глазам его же­лезные пальцы, прозрачные, и сурово шептал: «Смотри, Доменико, зри...», а зрелись — рассеченная грудь и раз­верстый живот... разъятая глотка и пустые глазницы... И все шли и шли груженные тяжко повозки, скрежеща и скрипя, и внезапно к ужасу примешалось нечто ужас­нее, невыносимее — жалость! Пришибленный, прида­вленный, взирал Доменико на трупы, и сердце, истерзав­шись, не в груди — в горле билось отчаянно, билось о застрявший колючий ком, и не помнил уже Доменико, что недавно совсем эти трупы были бандитами; нет, он видел человеческие тела, видел просто тело — воплощение чуда. Почему оно, так дивно устроенное, на диво подвижное, так много умевшее, должно было расплачи­ваться за злобный ум, толкнувший его на преступление; почему оно, способное творить красоту и добро, совер­шать чудеса, уничтожено и безжалостно предано тле­нию; вот такими же руками, что безжизненно волочи­лись сейчас по каморской земле, хромой работник подрезал весной лозы и бросал в пашню зерна кукурузы, пшеницы, и глотавшему слезы Доменико жаль было глаз, различавших столько прекрасного, жаль было ног, рук, сердца — не видели больше, не двигались, и ничто более не билось в груди... Потрясенный, похолодевший, позеленевший, смотрел он на исковерканные, изуве­ченные чудо-тела, а чья-то рука сжимала горло, не дава­ла дохнуть несчастному, и сквозь слезы возник затума­ненный цветок ночи — немыслимый страх... и наивное, отчаянное «как не жаль...». Внезапно тонкой иглой вон­зился в сердце чей-то вскрик, кто-то вскрикнул, опознал в убитом своего, родного... Этот нестерпимый укол в сердце выручил пальцы — оторвались они от решетки, и Доменико, истерзанный, испепеленный увиденным, плотно закрыл окно, задернул штору, но тщетно — трупы лезли в глаза, изуродованные, переплетенные тела отцов, сыновей, — он резко отвернулся от окна и вскрик­нул невольно, заслонив глаза, — и на тахте было тело, голое тело...