Гурам Дочанашвили - Одарю тебя трижды (Одеяние Первое)

Толпой обступили конселейро, чуть с ног не свали­ли — яростью и мольбой пылали глаза — и внезапно так же разом отступили — прибежали посланные за влажной глиной. Конселейро нагнулся и, держа одной рукой малышку, другой прикладывал к ее обожженному тельцу влажную глину, говоря:

— Сам отберу... Ты, Грегорио Пачеко... Сенобио Льоса, Иносенсио... Это пять...

Умолк, глянув на Зе, подходившего с копьем и ме­чом, с двумя арканами через плечо и двумя мачете за по­ясом, — прирожденно гордой была осанка великого ва­кейро.

— Отправьте и меня, конселейро... — попросил Мануэ­ло, и все ощутили, как сжалось сердце Мануэлы.

— Тебя? — Конселейро заколебался, помолчал, об­мазывая глиной тихо стонавшую девочку. — Хорошо, Мануэло, ты шестой... — сталью звенел его голос.

Застучали копыта — все обернулись на топот: во­оружившись мечом и копьем, Пруденсио уже гнал клячу к далекой каатинге.

— Ничего, нагоните, — сказал конселейро. — Путь дол­гий. Ты, Рохас, — седьмой... Еще трое — из озерных селе­ний, чтоб не одни вакейро были, — ты, ты и... ты... Это десять.

— А я чем провинился? — ударил себя в грудь кула­ком Жоао. — Почему меня не пускаете с ними?

— Жоао — одиннадцать.

Тут дон Диего снял свою широкополую шляпу с пе­ром, приложил к драгоценным камням на груди и, низко склонив голову, попросил:

— Пустите и меня, конселейро... В бой я, правда, не вступлю... разве что в случае крайней необходимости... Поеду вон на том великолепном скакуне... Сами видите, никто не решается подойти к нему... А там поменяюсь с Пруденсио.

— Хорошо.

Захватив оружие, избранные торопливо возвращались из своих хижин.

— Ничего, что вас всего двенадцать, братья, глав­ное — нагрянете неожиданно. Впереди куда более труд­ные дела. В живых никого не оставляйте, чем позже дой­дет весть в Камору, тем больше времени выиграем. Ружья у них наверняка сложены в одном месте, увидите — все бросятся туда, но вы не подпускайте их к ору­жию, перережьте путь. Оружие и пули привезете на их же лошадях. Ничего другого не трогайте. Ничего. Поняли? Как выглядят пули, знаете?

Несколько канудосцев смущенно заерзали на конях. Зе отвел глаза.

— Я знаю, конселейро, отлично знаю, не ошибусь, — усмехнулся дон Диего.

— Хорошо. Как думаешь поступить, Зе...

— Постараюсь намного перегнать Пруденсио, чтоб кони успели передохнуть, пока он доберется, а потом крепко завяжу ему рот — на всякий случай, а то заорет, выдаст нас каморцам.

— Что ж, хорошо, — Мендес Масиэл с надеждой смо­трел на вооруженных всадников. — Братья канудосцы, — он поднял над головой ребенка, — братья, да оградят вас ее муки от новых...

И обернулся к народу:

— Ни прощаться, ни провожать их не нужно. — И по­высил голос, так как гулко застучали копыта: — Идемте, братья, продолжим работу, не то высохнет глина... А ре­бенка я тебе вылечу, сестра, не плачь.

Прижав девочку к груди, он уверенно повел за собой людей, а на берегу скорбной реки остались только жены уехавших, глядя на клубившуюся вдали пыль, и среди них — сильнее других побледневшая Мариам и сильнее других поникшая Мануэла Абадо-Коста.

— Два кувшина я купил — ик, с ручкой и без ручки — ик, оба разом я разбил, с ручкой и без ручки, — ик. Я рифмованные стихи люблю, — признался Чичио. — Зна­ешь, хале, полегчало малость. Ничего нет дороже покоя. Помните, вы подарили мне драхму? Спер кто-то. Не жалко меня, а? Неужто у меня, у бедняги, красть можно, хале?

— Ради этого пришел? — Доменико с облегчением опустился на тахту.

— Нет, нет, — испугался Чичио. — Просто так вспом­нил. Начальник мой, Мичинио, сходи, говорит, к этому болвану, сними с шеи мерку, так-то вот, хале...

Доменико вскочил, вспомнил глаза: раскаленные уголья, зловеше сверкающие, свинцово грозящие чем-то. А Чичио, присев, беспечно продолжал:

— Великий человек Мичинио, великий... Самого Кадиму стукнул раз ножом. До него в нашей благословен­ной Каморе, многоденствия и благоденствия великому маршалу, мы в своей работе применяли устаревшие ме­тоды. Когда я хотел, скажем, убрать кого и предлагал побрататься, а тот не доверял и говорил — сначала ты отпей, я вроде бы огорчался, хотя скрывал за зубами пи­люлю яда в облатке, и отпивал, а потом ловко, отрабо­танным движением языка удалял с пилюли бумажку и мигом переправлял ее в клятвенный стакан с водой и еще улыбался ему сердечно... Плохой был метод — яд успевал попасть на язык, и меня все время тошнило, хро­ническим головокружением страдал, хале, трудная у нас профессия.