Гурам Дочанашвили - Одарю тебя трижды (Одеяние Первое)

— Отныне и впредь называйте меня конселейро. Конселейро означает — советующий.

Когда же весьма довольный Элиодоро и жена его вы­брались из Верхней Каморы, женщина огляделась, рас­ставила ноги и, сунув руку под платье, не без труда вы­тащила подушечку.

— Не могла до дому потерпеть? — нахмурился ка­прал Элиодоро, со страхом озираясь.

— Не могла, Одоро, платье по швам разлезется,— пояснила женщина и, послюнявив платочек, тщательно стерла с лица коричневые пятна.

— Порядок есть порядок, — бросил капрал Элиодоро.

— То-то ты его соблюдаешь... Все равно сообразил.

— Что?

— Что ни в каком я не положении.

— Сообразил, и отлично. Грандхалле не нравится по­лучать свою часть мзды без видимого повода.

— Сколько выложил?

— Сколько... За три месяца...

— Двенадцать драхм, да, Одоро?

— Да. — И съязвил: — Ах, мне бы твой математиче­ский гений!

И здесь кончается глава «Времяпрепровождения».

С вечерними сумерками, когда над несметным стадом проносилось тоскливое мычанье, когда нараставшая тьма выявляла звезды, привычная печаль охватывала Зе Морейру, великого вакейро. Кто-кто, а он прекрасно знал, отчего каменела, рухнув на землю, птица, что озна­чали бессильно опавшие крылья или жутко скрюченные, окаменевшие пальцы припавшего лицом к земле вакей­ро,— Зе прекрасно был знаком со смертью, особенно зримой, бьющей в глаза здесь, в сертанах, в крае несхо­жих, неравных тварей, и только дивился, как безвольно притягивалась мышь к разверстой глотке змеи ее цепенящим взглядом; не раз видел Зе, как налетал на лань огромный стервятник и как взбрыкивала напоследок бес­сильная жертва — страшно, яростно. Да, Зе Морейра хо­рошо был знаком со смертью, и в вечерних сумерках его, первого вакейро в сертанах, смелого днем, уверенного, ох­ватывала привычная печаль — и он, и он умрет, подобно всем; и еще чувствовал Зе Морейра, никем не зримый гордый наездник, что не был свободен... В вечерних су­мерках горькое чувство угнетало ловкого, сдержанно-стремительного вакейро, пасшего обширное стадо пол­ковника Сезара; днем со всей своей высоты он плевать хотел на неведомого нанимателя, днем ничто не трево­жило его — все сущее бежало от Зе прочь, пряталось, и лишь в сумерках вокруг все шуршало, завывало, и перед сном, перед этой малой смертью, в душе Зе Морейры тоже взвывала тоска, захлестывала горечь, — нет, не свободен он, нет; и представлялось — по могилам сту­пает конь, и осторожно направлял его сухощавый пе­чальный вакейро; хорошо еще, веселый пастух мчал к не­му скакуна раз в месяц, уважительно улыбаясь; Мануэло Коста безмолвно касался рукой сапога — там, в кармане, лежала заветная фляга со светлой огненной жид­костью — дар восхищенной им красотки из Города ярма­рок, и Зе, мечтавший забыться, кивал легонько... Нет, не высокомерие, просто врожденная, несознаваемая гор­дость. Удивительная была у них дружба — общались молча, иногда перекинутся словом-другим. Они напра­влялись к продуваемой ветрами хижине Мануэло, и конь веселого вакейро рвался вперед — не терпелось ему, как и хозяину; а лошадь Зе, печальная, подобно своему седо­ку, шла мерно, опустив голову. И пока они ехали, перед глазами Зе нет-нет да и всплывало лицо Мариам, он представлял себе, как она спрячется от него ночью, разворчится утром чуть свет, и уже виновато мор­щился.

Мануэло Коста соскакивал с коня у своего двора, придерживая рукой флягу, печальный Зе спешивался не­торопливо. «Садись-ка сюда», — и Мануэло пододвигал Зе низенькую треногу, выкладывал из маленькой сумки печеньица-цветочки — дар одной из плененных им жен­щин. Зе с сомнением поглядывал на печеньица немыслимой формы, а Мануэло весело подмигивал: «А-а, глупые они все!» — и выносил стопки. Они располагались под деревом — ни к чему им был стул, — Зе прислонялся к прохладному знобкому стволу, вытягивал свои длинные ноги и, достав из сумки овощи, нерешительно клал их рядом с красивым печеньем. Наполнив стопку, Мануэло подавал ее Зе; великий вакейро, приходя в хо­рошее настроение, неторопливо осушал ее, так же нето­ропливо опускал руку и, хотя глотка пылала, спокойно ронял:

— Это раз.

Пропускал стопочку и Мануэло Коста, повторяя:

— Раз, хо-о, это раз... ху-у, дерет как!

Зе нехотя жевал морковку, а Мануэло, смущенно указывая глазами на печенье, неуверенно предлагал: «Попробуй, Зе, а?» — «Не», — мотал головой вакейро, хо­тя и тянуло отведать это дразнящее, звенящее запахом изделие, но вспоминал полуголодную семью и стыдился своего желания. Мануэло Коста, злясь на себя за то, что не смеет предложить гордому Зе отнести печенье детям, озорно запускал их в лаявших поблизости шакалов; сертанские собаки не оставались к этому равнодушными, поднималась свара, а Мануэло преспокойно принимался за овощи, но внезапно цепенел, расширял глаза, ноздри его трепетно подрагивали — менялся человек, совсем иным становился... Сертанская ночь...