Гурам Дочанашвили - Одарю тебя трижды (Одеяние Первое)

— Хорошо, значит, Доменико, хорошо, говоришь? — полковник уставился на карлика.

— Да, ничего.

— Раз ничего, мой Доменико, то видишь полку, мой малыш...

Больно сжалось сердце.

— Запрыгни-ка на нее, — полковник все смотрел на Умберто, — Анисето, пусть примостится на полке, — и просиял: — Кукляшка моя...

— Збисись на поку, — завязан был рот у Анисето.

— Не заберусь.

Полковник, скользнув взглядом по Мичинио, снова уставился на Анисето:

— В таком случае ты ему скажи, моя шуйца...

На полке помещался Доменико.

И уже в Мичинио метнул взгляд полковник, указал:

— Мешочек положи рядом с собой, вот так.

Полковник встал, воззрился на потолок:

— Пообтешем его немножко, просветим... Ну-ука, До­менико, скажи — кто вот этот человек?

— Не знаю.

— Не знает. — Взгляд грандхалле переместился вниз — полу высказывал свое недовольство. — А следовало бы сообразить — кому бы позволил! — массажист мой.

Он прохаживался по комнате.

— У меня часы приема, надо предстать в хорошем виде, а непременное условие для этого — массаж. Уразу­мел?

— Да.

— Он прекрасно услужил мне, Доменико, видишь — разрумянился я. Но, с другой стороны, чьей кожи посмел касаться! Могу ли спустить подобное? — бесстрастно по­высил голос полковник и двинул массажиста кулаком.

Тот отлетел, растянулся на полу, и все, кроме Доме­нико и Мичинио, завосхищались: «Что за удар, гранд­халле! Золотая у вас рука, грандхалле!..» В глазах Мичинио запылали уголья, с невыразимым отвращением взирал он на валявшегося... А тот радостно воскли­цал:

— Ах, как изящно вы меня стукнули, бесподобно, кля­нусь вашей шуйцей!

— Довольно, пошел вон, — бросил полковник, а поле­тевший на пол массажист сам протянул Анисето три звонкие драхмы и, низко кланяясь полковнику в спину, безмерно довольный, выбрался из комнаты.

— Это часть его дохода, моя потешка, и надо тебе знать, что часть дохода... — и неожиданно оборвал се­бя — надоело, видно: — Хватит, начнем! Шестью три — семь!

На пороге возник слуга, угодливо улыбнулся полков­нику, а тот спросил Анисето:

— Кто первый, мой сержант?

— Капрал Элиодоро, грандхалле.

— Впустить.

Не обычным путем, а со стороны непроходимой каатинги вошел в Город ярмарок Мендес Масиэл. Два па­стуха из сертан издали приметили странного путника в длинном одеянии. Оба вакейро, Грегорио Пачеко и Сенобио Льоса, сдвинув двууголки на глаза, чтобы не ви­деть приехавших на ярмарку постылых каморцев, стоя­ли, скрестив руки, возле стада, привалившись к стене и упираясь в нее подогнутой ногой. Внезапно оба разом вскинули головы — заметили подходившего к зарослям каатинги чужака. Насмешливо прищурились, дожидаясь, когда он повернет назад, — никому не пройти было через колючий кустарник. Изведенная зноем жестокая каатинга, совсем как голодный, жаждущий людоед, набрасыва­лась на каждого, кто подходил к ней, вонзала в опло­шавшего тысячу когтей, разрывала на нем одежду, а выпускала только ценой вырванных кусков мяса; сама ж, освеженная кровью, удовлетворенно встряхивалась, но прежде чем впитать кровь и мясо, метала раз-другой скрюченную клешню в стонавшую рядом жертву и, если доставала, выдирала из него еще кусок плоти, а ошалев­ший человек кидался на безопасную проторенную тропу. Случалось, что, остервенев от боли, человек в умопомра­чении топтал каатингу, и тогда она запускала когти-клешни ему в тело, в глотку, и жертва, вывалив от ужаса глаза, обезумев, погружалась в гибельные ласки, а на­утро обвившая ее каатинга лицемерно улыбалась солнцу, самодовольно воздевала к нему окровавленные ветки-щупальца, разбросав вокруг себя обглоданные, оцарапанные кости.

Что на свете могло привести вакейро в замешательство, но Грегорио Пачеко и Сенобио Льоса от изумления опустили скрещенные руки и подогнутые ноги, не сумев ни окликнуть, ни остеречь неразумного путника — очень уж сурово и твердо он шел, а когда вступил в смерто­носные заросли, оцепенели, пораженные, — такого не до­водилось видеть ни одному вакейро: ветки каатинги от­кинулись в стороны, распластались, и, хотя длинное одеяние скрывало ноги путника, Мендеса Масиэла, они все же видели, как уверенно и гордо ступал он. Потря­сенные Грегорио Пачеко и Сенобио Льоса только и су­мели, что сняли двууголки и, боясь дохнуть, мяли их в руках...

— Немного нескромная у меня просьба, большая, грандхалле, — начал капрал Элиодоро.

— Не смущайся, мой капрал, — сказал мишурный полковник карлику. — Ни с чем дурным ко мне не при­шел бы.