Хуан Марсе - Двуликий любовник

Марес взялся за аккордеон и принялся наигрывать болеро.

— Опять какая-то слюнявая дрянь, — проворчал Кушот.

— Эта безумная страсть, живущая во мне столько лет, — простонал Марес. — Твоя жизнь и моя, Норма. Вспомни обо мне. Всего лишь раз. «Коварство»... «Все­гда в моем сердце, навеки, навеки...»

— Слушай, ты, не валяй дурака, — сказал Кушот. — Не раскисай тут посреди улицы.

— Да у меня вся жизнь посреди улицы...

— Она даже видеть тебя не хочет, а ты бы небось де­сять лет отдал, чтобы хоть минутку с ней рядом по­быть, признайся, бестолочь.

— Оставь меня в покое, Кушот.

— Все это потому, что ты женился на богатой, на ба­бе, которая тебе не по зубам.

— Я люблю ее. Все остальное не важно.

— В твои-то годы... И не стыдно тебе!

Марес прижался лицом к аккордеону. Кушот про­должал:

— В твоем возрасте снова можно влюбиться. Поче­му бы и нет? Не очень, конечно, разумно, но все-таки... Бывает, что человек полной размазней становится из-за этой самой любви и черт знает что вытворяет. Но страдать, и страдать по собственной жене, по одной и той же бабе!..

— Я никогда не переставал любить ее, никогда. Гос­поди, какое мучение!.. — Он запустил руки под шапку, закрывающую глаза, и вцепился в волосы. — Какая ужасная мука! Как мне больно!

Кушот не обращал на него внимания.

— Где будем обедать? — спросил он, поскрипывая углем о картон.

— Мне все равно.

— Не стыдно реветь на улице?

— Закрой рот. Я подражаю кубинцу Лекуоне.

Вокруг него голуби шелестели крыльями, со всех сторон доносился гул города, словно шум древнего ле­са или огромной задумчивой реки, словно жужжание лета на Вилле Валенти, когда он и Норма были счаст­ливы. Вскоре перед ним столпились зеваки, мирные обыватели, которые собирались зайти в храм или уже вышли оттуда и теперь остановились, чтобы прочесть надпись на груди у нищего, глядя на него с задумчивым вниманием и чуть лукавым выражением лица.

Марес вытер слезы и объявил:

— Почтеннейшая публика, сейчас для вас прозву­чит незабвенное и бессмертное болеро «Ночь дозора».

— Бр-р-р-р, — вырвалось у Кушота. В этой части го­рода, вокруг площади Дель Рей, Кафедрального собора и площади Сант-Жауме классический репертуар Мареса состоял из произведений Моцарта, Рахманинова и немного Пау Казальса. Однако в последнее время он все чаще и чаще наигрывал старые чувственные боле­ро. Аккордеон Мареса тоже был старенький, но звучал по-прежнему неплохо. Это был облегченный «Хохнер» с чуть гнусавым и очень трогательным звучанием. «Норма, Норма... Говорят, время все лечит, но я вижу, что это не так...»

Свои картины Кушот выставлял на всеобщее обо­зрение, прислоняя их к стене. Это были чрезмерно прилизанные портреты покойных кинозвезд и ныне здравствующих благочестивых барселонских дам. Был среди них и портрет Нормы Валенти-и-Солей, бывшей супруги Мареса, срисованный с фотокарточки, кото­рую Марес всегда носил с собой. Рисунок был безжиз­ненным и холодным, Норма казалась на нем некраси­вой. Миндалевидные глаза за тяжелыми стеклами оч­ков, крупный, чувственный рот, длинный породистый нос, пышные, кудрявые, как у античных богинь, воло­сы. Удивительное, непостижимое сочетание: не ска­зать, чтобы дурнушка, но вроде того; в то же время сложно было представить, что она богата, — а она бы­ла сказочно богата. Хотя портретное сходство с Нор­мой было весьма условным, художник, неудачник и пьяница, ухитрился передать перламутровое сияние ее кожи. Эта деталь^ разумеется, не ускользнула от Ма­реса, потому что перламутровый блеск ягодиц Нормы, — вот она поворачивается у ночного столика с за­жженной лампой там, в уютной спальне на Вилле Валенти, десять лет назад, кладет в рот таблетку снотвор­ного, хмуро смотрит на него, — этот перламутровый отблеск утвердился в его памяти так же прочно, как первый аккорд «Коварства».

В эти последние недели безумная страсть к ней ох­ватила его с такой силой, что он часто просыпался по­среди ночи и в отчаянии выкрикивал ее имя: «Норма, Норма!»

— Что за дрянной, никчемный мотив, — проворчал Кушот. — Сыграл бы что-нибудь поприличнее.

«Татуировка». «Лицом к морю». «Два креста». Эту по­следнюю вещь он сыграл, сжимая аккордеон босыми ногами, и по-прежнему безутешно рыдал, захлебыва­ясь в трясине бесстыдства и убожества. Этот забавный трюк — игра на аккордеоне ногами — растрогала про­хожих. «Бедняга, — думали они, — мало того, что чар­него, так еще и урод!» Монеты дождем сыпались на га­зетный лист.