Ника Созонова - ...Это вовсе не то, что ты думал, но лучше

ВИЖИ

И опять мне приснился Питер. Что-то зачастил он в мои сны…

На этот раз — черный, студеный, зимний. То ли он проверяет — люблю ли я его и в таком, неприглядном виде? То ли это признак внутреннего неблагополучия?..

Зимой на моих любимых улицах холодно, очень холодно. Даже когда на градуснике плюс. Музыкантов почти нет — кто возвращается в родные города, кто устраивается на временную работу. Иногда кто-то играет в 'теплой Трубе', но недолго. Как следует поиграть и заработать удается лишь в две недели рождественско-новогодних увеселений.

Холодно… Кажется, будто стужа забирается под кожу и кровь превращается в маленькие кристаллики льда, алые кристаллики льда. Хочется превратиться в волчонка, густошерстого звереныша с янтарно-желтыми глазами, свободного, как ветер, и счастливого, как небо.

Свою первую питерскую зиму мне повезло провести с комфортом. Не пришлось даже искать работу — меня приютила Тортила, пожилая хиппи. Настоящая, из тех, что появились в нашей стране в середине семидесятых. Она сторожила в Токсово новорусскую дачу, где целыми днями топила печь, рисовала сюрные картинки, курила по три пачки в день и предавалась воспоминаниям. Ей было не меньше полтинника, но редкие волосы на голове красились то в синий, то в ярко малиновый, а длинные ногти на руках и ногах переливались всеми цветами радуги.

Честно сказать, когда она позвала меня к себе зимовать — подцепив, кажется, в 'теплой Трубе', я опасалась, не присутствуют ли в этом лесбийские мотивы. Но, к счастью, Тортила была в этом чиста. В награду за приют и еду от меня требовалось лишь помогать по хозяйству — варить сосиски, печь картошку, раз в три дня мыть посуду и опорожнять пепельницы — и слушать ее излияния под пиво и джин-тоник долгими вечерами. Еще Тортила приохотила меня к хорошему чтению. То есть читать я любила всегда, но без разбора. Глотала с одинаковым удовольствием и дамские романы, и низкопробное фэнтези, и Набокова. У Тортилы 'чтива' не водилось, и отзывалась она о нем с таким отвращением, что и я волей-неволей научилась разделять зерна от плевел.

От Токсово до Питера полчаса на электричке, и я через день моталась в город. Просто бродила по улицам. В пять часов уже тьма, небо, оранжевое от огней, похоже на взгляд вампира: гнетуще-тяжелое, загадочное и бессмертное. Промерзшая до самого ядра земля. Не хочется ничего — ни жить, ни умереть, ни спать, ни бодрствовать. Все тянется, как при замедленной съемке.

Не намного лучше холода частые оттепели. Снег превращается в мокро-серую грязь под ногами, ветер пахнет псиной. Правда, спячке капут: шалеешь от этой псевдо-весны и хочется петь во все горло, до хрипоты, до боли в бронхах, кричать о своей любви к сгорбленным питерским деревьям и стылой воде в чешуе подтаявшего льда, а потом в изнеможении шептать его горделивое дворянское имя…

В феврале, в преддверьи весны Питер самый несчастный. Он похож на высокого худого человека начала двадцатого века. Грязно-серый пиджак с чужого плеча, слишком короткие брюки. Он желчен и зол, но при этом интеллигентен и километрами цитирует стихи. Он болен, скорее всего, чахоткой, это видно по нездоровому румянцу на скулах и слышно по хриплому, каркающему кашлю…

Окрашенное таким вот сном утро не располагало к хорошему настроению. К тому же вчера я зачем-то проболталась о своем желании сходить в больницу для бомжей на обследование. Вижи загорелась меня проводить. Я была не против: одной тащиться туда было боязно. И вот теперь ни свет ни заря (еще не было и полудня!) она распинала меня с воплями о том, что мы опоздаем на прием, если я не потороплюсь. Ну, я и начала торопиться, в итоге — обожженные горячим кофе губы, разодранная в спешке молния на кофте и шикарная царапина на лице (спросонья умудрилась расчесать щеку вместо волос)…

Наконец мы вывалились из квартиры наружу: я, ужасно злая и зевающая до треска в скулах, и моя подруга, как всегда бодрая и не замолкающая ни на минуту. — Прикинь, Кречета знаешь?.. — Ага, шапочно.

— Так вот, он сейчас живет в Купчино, у какого-то нарка. Меня недели две назад Брейки потащил туда ночевать. Звонимся мы, значит. Минуты две к двери вообще никто не подходит, потом она открывается, и за ней мы наблюдаем совершенно ошалелую физиономию Жука. Он говорит, что добраться до спальных мест будет крайне проблематично, потому что упившийся Кречет протянул по всему дому растяжки. Я спрашиваю: а сам-то он где? Мне отвечают, что, естественно, спит, и будить его сейчас более опасно для жизни, чем натолкнуться на одно из его самодельных взрывных устройств. И мы начали добираться до постелей в традициях американских боевиков: где ползком, а где вприпрыжку…