Станислав Родионов - Избранное

— Иван Федота.

— Изба, правда, крепкая, но внутри неразгороженная, кухни нету, умывальник прибит на березу, уборная в хлеву натуральная…

— А тебе отколь известно? — перебил Павел.

— Я посетил его насчет воспитания детей.

— Он тебе, случаем, взашей сдачи не выдал?

— А я не один, я с профессором. Так ответь на поставленный мною вопрос.

Паша отвернулся, как от дитяти малого. Мол, на дурость не отвечаю. Я помолчал, зная, что долгой молчанки он не вытерпит.

— Это его дело, где сортир делать — в хлеву иль на русской печке, — не вытерпел Паша.

— Оно, конечно, так. А почему у него ни водопровода, ни газу нету?

— Непросто их заиметь.

— А почему Иван Федота проживает в деревне, а корову не держит?

— Ты знаешь, как сенцо достается, городская фря?

— Допустим. А видел его забор: кол стоймя, кол поперек. Неужель оградочку не соорудить? Лес-то рядом… Возьмем его зимние запасы… Картошка да кислая капуста. А консервы, соки, разная там петрушка-сельдерюшка где?

— У бабуси в ерунде!

— Потому что у Федоты в огороде ничего не растет, окромя картошки да лука. А где яблоки, клубника, кабачки?

Тогда Паша сел и уставился на меня, как на гастрольного артиста. Видать, я развеселил его. Но моя голова уже бурлила вроде закипевшего чайника.

— А чего б Ивану Федоте не устроить ванну, а? К колодцу насос приспособить, бочку с подогревом, ванну из города привезти, а?

Паша, само собой, отмолчался, посему на свой вопрос я и ответил:

— Жить культурно он не умеет и не желает. А вот Федька Лычин умеет, хоть личность и недушевная.

— Ты поболе слухай этого профессора, который на завалинке книжечки почитывает.

— Паша, а не ум ли молчит, а не дурь ли кричит? Чего ж это читать книжечку на завалинке срамно, а просидеть вечер на ней сложа руки, играть в дурака или поддавать не срамно?

— У меня тоже клубнички нету. А и что?

— Тогда возьмем тебя, — все ж таки взял я своего дружка Пашу, не пожалел. — Стол твой прихрамывает, комод окривел на один бок, полочка схвачена бечевкой, на крышке кастрюльной заместо пипки приделана деревянная катушка… Неужель новых не купить?

— Эх ты, чумичка, — вздохнул он.

Так вздохнул, что меня будто кто клюнул в сердце.

— Ты вот, Коля, укатишь в город, а стол хромой останется. Кривой комод будет тут, со мной. Полочка на бечевке упадет, да не уедет. Кастрюлю с катушкой… Выбросить-то нехитро. Да они со мной, считай, полжизни прожили. Они женку мою помнят…

Переломил меня Павел. Опять клюнуло в сердце. Дурак я старый. Сижу и обижаю другого старого дурака. Где ж моя накопленная мудрость?

Я проживаю в городе. Жена под боком, отпрыск в соседнем квартале, за окном шумит народ, работают телевизоры, кричат магнитофоны, звонят телефоны, сосед за стенкой кашляет… Я посреди жизни — она бурлит. А Павел? В деревне тишь. Да выкинь он этот колченогий стул да кривоногий комод, останется совсем без Друзей.

— Я ж у тебя есть…

— Одному, Коля, хреново-то почему? Не от скуки… О смертушке начинаешь вспоминать. Уже ведь один.

— Одному нельзя, один еще належишься на кладбище. Вон аисты и те парами, — согласился я и спросил легко, поскольку на фронте мы о смерти не упоминали: — А помирать, Паша, неохота?

— Неохота.

— Значит, жизнь у тебя была приятная.

— Сам знаешь, какая приятная.

— Тогда любишь ее сильно, жизнь-то.

— Отлюбил уж в свое время.

— Выходит, смерти боишься?

— Чего бояться-то? Повидал.

— Тогда, Паша, отчего помирать неохота? — пристал я как банный лист.

— Жить привык, вот отчего.

— И живи, пока я у тебя есть.

— Вот и живу, а о смертушке помню.

— И правильно делаешь, Паша. Человек или глуп, или смел опять-таки до глупости. Скажи кому знакомому, что вскорости зарплату потеряет или его дом сгорит, он испужается. А скажи, что он в конце концов помрет, так ухмыльнется, и всего-то. Это ли не истинное горе, смерть-то? А не боится…

— Она ж еще за горами, за морями.

— Не поэтому он смелый. Деньги-то теряют не все, дома-то горят не у всех — вот он и пужается. А помирают все, тут дело обычное. Он и спокоен.

— С богом помирать было бы надежнее, — сказанул вдруг Паша.

— Оно конечно, — согласился я. — Да ведь нет его. Мы с тобой на фронте убедились. Был бы, разве допустил бы такие смерти и муки…

Сидели мы оба тихие, и носы наши провисли. Паша лысенький, я плешивенький. Говорили о смерти, о которой на фронте-то не говорили. Спятили мы или как? Или чувствовали, что последний вечер одни сидим?