Станислав Родионов - Избранное

В теперешнем моем возрасте жди вопросов. Подвалит какой-нибудь отрок и начнет кидать загадочки: отчего любовь да зачем, в чем счастье жизни да почему, куда идем да когда придем?.. Я готов. На все вопросы не отвечу, но сердцевину подцеплю, — шестьдесят за плечами. Правда, чтобы все разговоры переговорить, никаких разговорен не хватит.

А кадровик стоит и как бы ждет, когда я перестану горюниться. Лицо у него белое, как у девицы-затворницы. Сметаной, что ли, одной питается? Я его не люблю, и он про это знает; он тоже меня не любит, и я тоже про это знаю. Он меня не любит, потому что я его не люблю; а я его не люблю, потому что не мужское это дело — бумажки писать да в папки складывать. Да еще про пенсию мечтать, которую он с молодых лет хлопочет и даже за ней на Север подавался.

— Да, Николай Фадеич, прошла жизнь, — вздохнул он, как сработал пневматикой.

Жизнь прошла? Да что ты, сметанная, то есть бумажная, душа, кумекаешь в жизни?

— Не прошла. У человека три жизни, — сказал я потише, чтобы подпустить туману.

— Как это три?

— Сперва живешь на зарплате, потом на пенсии, а уж затем на всем казенном.

— Насчет казенного не уловил, Николай Фадеич.

— У бога-то, на небесах… Там ведь полное обеспечение, как в армии.

Похоже, он улыбнулся, поскольку белесые губы растянулись и чуть потемнели — вроде как бы сметана в них стала пожиже.

— Николай Фадеич, а вы верующий?

Верующий я в три жизни и во многое чего другое.

У человека три жизни — хоть верь, хоть проверь.

Первая жизнь идет от рождения до пенсии, до шестидесяти. Тут работай с огоньком да ходи с ветерком, люби с жаром да хлебом делись даром — но и думай.

Вторая жизнь будет от шестидесяти до самой смерти. Тут думай покрепче, но и работай с огоньком, и ходи с ветерком, и люби с жаром, и хлебом делись даром.

Третья жизнь пойдет после твоей смерти — третьей жизнью будет жить все, что ты оставил. Работа, которую сделал с огоньком. Километры, которые прошел с ветерком. Люди, которых любил с жаром. Люди, с которыми делился даром…

Три жизни у человека — это проверено. Но у меня-то пока идет первая, поскольку на пенсию не желаю, а пожелай, так начальство проходную бульдозером перекроет.

— Как же насчет этих моментов, Николай Фадеич?

— Каких таких моментов?

— Бога и прочего…

— Что касается одних и тех же моментов, то они одни и те же…

Не стал я про три жизни ему объяснять. Уж не говоря о двух сущностях. Да знает он про них, слыхал не раз. А я приметил такую закавыку: труднее всего человек понимает то, про что давно знает.

Вот и началинка сложилась.

1

Не скажу, чтобы к юбилейной дате я не готовился. Как говорится, в жизни раз бывает восемнадцать лет. Накануне сходил в баню, но без пива. Брился утром дважды, до голубого блеска, с применением одеколона — на пузырьке лошадь изображена. Брюки надел темные, подобающие, глаженые. Рубашку Мария дала белую и хрусткую, как свежая капустка. Поверх надел свитер, ею же связанный из меха не то дикого осла, не то дикого козла. А всю остальную подготовку по застольной части взяла на себя Мария.

Пришел в хозяйство и ахнул: мою юбилейную дату раздули на все автопредприятие. Народу у нас тыщ пять, и к вечеру табуном все повалили в самый просторный зал, который с микрофоном. Ну, думаю, затеяла баба постирушку, да опрокинула кадушку. Короче, струхнул.

Кадровик белосметанный подлетел ко мне и пальчиком прикоснулся, как к чуду заморскому:

— Николай Фадеич, что это?

— Это я, — сказал я.

— Вот про что спрашиваю. — Теперь он ущипнул меня за рукав.

— Свитер из дикого мха, то есть меха.

— Николай Фадеич! Мы ж тебя в президиум посадим, за красный стол… Тебе ж с трибуны говорить… А ты в диком мху, то есть в меху.

— Что же делать?

— Галстук и пиджак!

— Где ж теперь возьмешь?..

Поддел он меня согнутой рукой, как кавалер дамочку, и отбуксировал в свой кабинетик. Там нашелся и галстук, и пиджак из шкафчика. Галстук широченный, какой-то двухразмерный, темный, но со светлыми подпалинами. Пиджак хорош — я в нем еще плечистей стал, вроде кавказца в бурке. Но как только этот галстук затянули на горле, я весь скукожился и вроде бы потерял рассудительность, поскольку никогда подобного ярма не носил.

— Орленок! — Кадровик хлопнул меня по крылатому плечу.

О том, что в президиуме я сидел будто поддомкраченный, говорить нечего. Народ на тебя глядит, с трибуны о тебе говорят, да еще чужой галстук кислород перекрывает… Но терпел, раз в шестьдесят лет можно и потерпеть. И не буду лукавить — приятно было до загрудинной теплоты, хотя обходился я почти без воздуха.