Лаура Санди - Печенье на солоде марки «Туччи» делает мир гораздо лучше

От ощущения, что моим телом движет вся эта масса воды, я впадала в какое-то странное полузабытьё, из которого никак не могла выйти.

Словно загипнотизированная, смотрела я, как всё выше поднимается вода к краю ванны, и ничего не могла поделать. Пока наконец не оказалось поздно. Слишком поздно.

Опьянённая удовольствием, я очнулась и пришла в себя, только когда услышала, как громко плещется переливающаяся на пол вода.

С тех пор я уже не могла больше обходиться без этого. Мне доставляло огромное удовольствие, когда можно было вот так проливать воду из ванны.

Когда, окончив четыре класса начальной школы, я вернулась после каникул домой, незадолго до того как мне исполнилось одиннадцать лет, моё представление об эросе было настолько неестественным, что побледнел бы даже самый изысканный теоретик эротизма, который производил когда-либо сексуальную революцию.

Секс, Волнение и Любовь, которые я потом ещё долгие годы грубо путала и соединяла одно с другим, в то время оказались для меня тремя совершенно отдельными проблемами, которые с безотчётным цинизмом воспринимались порознь.

Секс я переживала без Смятения на крыше, с Этторе и Чёрной Сиреной, Волнение без Секса — в одиночестве, в ванне Грейс и Стенли, Любовь без Секса и Волнения — по телефону с Марио.

Все три, следовательно, в какой-то совершенно фантастической форме.

Что Секс можно также назвать занятием любовью, не сбивало меня с толку.

Любовь — это совсем другое дело, она тут совсем ни при чём.

Иначе я даже отдалённо не могла бы заговорить об этом с Марио.

— Элеонора говорит, что вот так рождаются дети… Но по-моему, это неверно… Иначе у Чёрной Сирены был бы большой живот…

Марио даже рта не открыл, когда я сказала это. Я не услышала его дыхания, хотя обычно он дышал шумно.

Когда наконец он решился ответить, то заговорил как-то бессвязно, невнятно:

— Ле… Леда… но… тебе не кажется, что… говорить… о таких вещах… в твоём возрасте…

— Почему?

— …

— Марио?

— Ну…

— А почему?

— Ладно, оставим…

И хотя ответ меня нисколько не устроил, я не настаивала.

Никогда ещё он не разговаривал со мной так. Может, что-то его заботило, а может, просто торопился куда-то. Но всё же, заговорив, он должен был сказать что хотел.

Однако этого не произошло.

Он произнёс именно то, что я ожидала услышать от него уже всю жизнь:

— Сколько времени прошло…

Сколько времени прошло, я и сама убедилась в первую же неделю в средней школе. В новой. Здесь мальчики и девочки учились вместе. Парты на троих. И ни одной сестры-монахини. Только распятие, висевшее за кафедрой, на которое никто не обращал ни малейшего внимания. Нередко даже священник на уроке богословия, час в неделю. В средней школе можно учиться без Бога. Тем лучше для меня. Правда, я тайком давно уже так делала.

В первом ряду Ноэми, Людовика и я. Без передников.

И хотя в средней школе можно самим выбирать, куда сесть, мы все трое расположились за одной партой. По чисто эстетическим соображениям, пусть будет ясно.

Если бы нам предстояло решать эту задачу, исходя из наших взаимоотношений, такая геометрия конечно же не сложилась бы. Никто из нас не изменил своего мнения друг о друге за время каникул. Не поменялись и наши чувства. Мы с Ноэми любили друг друга и с удвоенной силой ненавидели Людовику.

Изменились за это время не чувства наши, а внешность. Особенно у нас с Ноэми.

Хотя наша внешность даже отдалённо не походила на умопомрачительную красоту Людовики, у нас с Ноэми тоже оказались кое-какие достижения в этом смысле.

Вот почему мы в конце концов объединились. Не из-за наших отношений, а из-за нашей внешности. Неотвратимо.

Обезоруживающая очевидность говорила о том, что мы — кто в большей мере, кто в меньшей — оказались тремя самыми красивыми одиннадцатилетними девочками в классе.

Мальчики только и делали, что шушукались у нас за спиной, и умолкали, густо краснея, стоило повернуть к ним голову, или, к своему сожалению, даже не успевали при этом умолкнуть. Они так терялись и так неловко двигались, что почти не замечалось, как они робеют при виде нашей красоты. Им так катастрофически не хватало рефлексов.

Если это были те пресловутые ровесники, относительно существования которых сёстры-монахини все четыре года держали нас в полном неведении и от которых старательно оберегали в последние месяцы, то можно было бы подумать, будто они смеются над нами.

Что касается меня, то я могла не волноваться. Мне даже в голову не приходило коснуться кого-нибудь из них пальцем. Единственное исключение, какое я допускала по отношению к ним, это чтобы они служили нам и поклонялись.