Пол Теру - Лучший год моей жизни

— Ну вот, не успел я к тебе привыкнуть…

— Lo siento [3] 3. Lo siento (исп.) — прошу прощения. — сказал я в шутку.

За несколько дней до отъезда из Сан-Хуана квартирная хозяйка вручила нам письмо с американской маркой, адресованное нам на улицу Сан-Франсиско — но не от Фреда, а от матери Моны. «Нам все известно», — так оно начиналось. Отец Моны отправился в Нью-Йорк, явился к Фреду и спросил, здесь ли живет его дочь. Фред все ему рассказал и дал наш адрес. «Папа просто вне себя, — писала мать Моны, — и родители Джея тоже. У меня с ними был долгий разговор».

Несколько дней мы были как на иголках. Каждую минуту ждали, что в дверь застучит отец Моны. Но, разумеется, на Пуэрто-Рико нас было не так-то легко достать. В Сан-Хуан мы рванули наудачу, что, собственно, нас и выручило. Никто не приехал. Знойным вечером мы вылетели в Бостон. Всю домашнюю утварь — кастрюли, полотенца, простыни — отнесли в Ла-Перлу и отдали первой попавшейся женщине. Она не знала, как нас благодарить.

Мона с трудом разместилась в самолетном кресле: девятый месяц — не шутка. В Бостон мы прибыли на рассвете. Позавтракали в закусочной на Бойлстон-стрит и пошли в Городской сад. С Моной я привык ходить неторопливо. «Тошнит», — произнесла она и присела на скамейку. Ее вырвало на траву. Я обнял ее. Она вытерла губы о мою куртку. Доверчиво прижалась ко мне, вся отяжелевшая. Чувствовалось, что со своей судьбой она примирилась. В то жаркое августовское утро мы были как пара влюбленных. В девять утра мы вышли назад на улицу и остановили такси.

— Не провожай меня, я сама доеду, — сказала она, сжалившись надо мной. Забралась в машину, сказала: — В «Дом для маленьких странников» на Джой-стрит.

Джой-стрит — улица Радости, значит. Все эти названия бередили мне душу.

Позвонив домой из телефонной будки на Салливан-сквер, я доехал на автобусе до Элм-стрит и поднялся по пологому склону холма к своему дому, осоловевший от жары и бессонной ночи в самолете. Я расставался со всеми своими параллельными жизнями и возвращался в ту, которую ненавидел, с ужасом предвкушая, какую она мне устроит встречу.

Ноги налились свинцом. Еле отрывая их от земли, я взошел на деревянное крыльцо. Скрип половиц доложил о моем прибытии. Внешняя дверь была незаперта. Никто не вышел со мной поздороваться. Внутренняя, забранная москитной сеткой дверь — она была на пружине — с грохотом захлопнулась. Я смотрел на деревянную лесенку, деревянное крыльцо, деревянную дверь, как на облупленные врата, за которыми меня ждал Судный День.

— Сюда, — окликнула с кухни мать.

Она сидела, нахохлившись, облокотившись об стол. Флойд сидел в кресле у дальней стены, безуспешно пытаясь сдержать улыбку, — она все равно играла на его губах, жуткая, злорадная пополам с жалостью. Он на цыпочках вышел в коридор. На его лице читалось: «Ты здорово влип, братец!»

Мать была вылитый ястреб: нос сморщен, губы сжаты.

— Ну-ну! — произнесла она. Уставилась на меня, точно пытаясь согнуть взглядом в три погибели. И наконец, произнесла, взвизгнула с торжествующим сарказмом:

— Надеюсь, ты собой гордишься.

Я понурил голову.

— И на куртку свою посмотри, — прошипела она, глядя на мое плечо, испачканное рвотой.

Дальше было уже легче. Нам с Моной удалось скрыть истинный масштаб нашего преступления — а мы сами считали свой поступок преступным уж похуже, чем «оплошность», это точно. Один я знал, где находится Мона, и втайне навещал ее. Она сгорала от нетерпения держа меня за руку, она говорила: «Наверно, уже скоро».

Супруги, собиравшиеся усыновить ребенка, отвезли Мону в роддом. Родился мальчик. Я навестил Мону. Подержал на руках младенца — мальчишку с красным, довольным лицом. Когда я пришел в роддом во второй раз, Мона сказала:

— После твоего ухода другие мамаши смеялись. Спрашивали: «Ему сколько лет? Да он сам ребенок!»

Младенца я видел только один раз. А с Моной увиделся вновь только после выписки из роддома — уже в конце сентября, накануне начала учебного года. Мы оба вернулись в Амхерст, на студенческую скамью. Но мы были уже не те — нас угнетала грустная история о потерянном мальчике, в которую мы никого не могли посвятить. Я испытывал печаль пополам с облегчением Мона просто печалилась. Иногда она умоляла меня переночевать у нее — просто побыть с ней рядом, обнять ее, когда она плачет. Мы лежали на ее узкой кровати, не раздеваясь.

Мне исполнилось двадцать. Мона получила диплом досрочно, в январе, и нашла себе место учительницы где-то далеко. Несколько писем прислала, и все. Больше вестей о себе не подавала.