Эдуидж Дантика: Леле

Тем летом в Леогане стояла такая жара, что лягушки большей частью полопались, испугав этим не только детей, которые, бывало, загоняли их на закате в реку, и родителей, торопливо счищавших с пальцев дряблые останки, но и мою тридцатидевятилетнюю сестру Леле, которая была на четвертом месяце первой беременности и боялась, что если сделается еще жарче, то она сама лопнет. Какое-то время, пока лягушки гибли, мы этого не замечали — главным образом потому, что они гибли тихо. Вероятно, на смену каждой издохшей возникала на берегу новая, точно такая же на вид, и нам могло показаться, что идет нормальный циклический процесс, что старость уступает дорогу юности, смерть расчищает место для жизни — порой медленно, порой быстро, в точности как у нас.

— Это явный знак: надо ждать чего-то ужасного, — сказала мне Леле однажды особенно душным вечером, когда мы сидели на верхней веранде родительского дома. Хотя мой отец, который был мировым судьей города Леогана, умер десять с лишним лет назад, а мать еще пятью годами раньше, я никогда не переставал думать о своем, а теперь и сестрином, жилище как об их доме. Кукольно-пряничный деревянный фасад папа со всей тщательностью вычертил собственноручно, посвящая этому все вечера после работы, перерисовывая и совершенствуя каждую деталь по ходу строительства. Они с мамой ездили в столицу покупать рифленое железо и жалюзи с каймой, а в то время (нас с сестрой еще не было на свете) поездка на старом грузовичке, доставшемся им в наследство от моего деда-полуфранцуза, предыдущего мирового судьи, занимала несколько мучительных часов. Остов грузовичка и ныне ржавел, врастал в землю, как заброшенный памятник, где-то среди миндальных деревьев на наших трех гектарах.

На веранде было лишь ненамного прохладней, чем в наших с сестрой спальнях — тех же, что и в детстве, — где на полках, как тогда, так и сейчас стояли бесчисленные кожаные тетради с записями людских забот и жалоб, поглощавших дни, а то и ночи отца и деда. В прошлом году я решил прочесть все эти тетради, а потом отвезти их в город в архив. И теперь, несмотря на свое положение, сестра, разъехавшаяся с мужем, помогала мне в них разбираться.

— Во всех этих записях, — сказала Леле, — нет ничего про такую гибель лягушек.

До беременности она была заядлой курильщицей, и иногда, если она делала какое-нибудь заявление — а голос у нее был такой, что почти все сказанное звучало у нее как заявление, — казалось, что она слегка задыхается. Сейчас это чувствовалось еще сильнее — видимо, ребенок уже начал давить на легкие, — но, если вспомнить, она уже в детстве так разговаривала, порой даже нарочно усиливая шепелявость, из-за которой ее тон странным образом становился еще более убежденным.

— Я пытался выяснить у людей, в чем тут дело, — сказал я ей. — Даже врачам знакомым звонил в Порт-о-Пренс.

— Что может врач понимать в смерти лягушек? — отмахнулась она. — Тут нужен настоящий крупный ученый, знаток природы.

Резко откинув голову назад — три длинные косы качнулись в вечернем воздухе, — Леле хлопнула для выразительности ладонью и добавила:

— Попомни мои слова. Лето еще не пройдет, как тут случится беда.

Мы жили всего в километре от реки, и одной из бед, подумал я, наверно, станет запах гниющих лягушек, но дни шли, а запах не появлялся. Под неистовым солнцем клочья блестящей кожицы и крохотные внутренности мгновенно высыхали и становились частью берега.

Это было очень хорошо для Леле, которая на той стадии беременности оставалась стройной и подтянутой — во многом из-за отсутствия аппетита. Бóльшая часть запахов вызывала у нее тошноту, исключение составлял лишь затхлый аромат старинных чернил и рассыпающейся бумаги, которым она так наслаждалась, что я всерьез подозревал, будто она втихомолку маленькими кусочками жует тетради с городскими анналами.

Через неделю после того, как Леле сделала свое предсказание, лягушки и вовсе перестали быть проблемой. Где-то в горах прошли дожди, река вышла из берегов, утопила оставшихся лягушек, оставила широкую полосу обильных песчано-глинистых наносов и мимоходом испортила поле с травой ветивер, которую я, как мой отец и дед, добросовестно сеял в начале каждого сезона. Бывали годы, когда эта трава приносила мне доход: она не только спасает почву от эрозии, но и применяется в парфюмерии. Деньги я тратил на то, чтобы сажать новые миндальные деревья там, где наша земля граничит с дорогой. Леле очень любила миндальные деревья, и до беременности, когда она с мужем Гаспаром сюда наведывалась, они часами давили волокнистые плоды речными камнями, чтобы извлечь зерна.