Эдуидж Дантика - Леле

— Хочешь, объясню, почему я уехала от Гаспара? — сказала она. — Из-за ребенка.

— А что такое с ребенком?

— Он болен, — ответила она.

— Болен?

— Это твой способ запоминать, что тебе говорят? — спросила она. — Просто повторяешь слова за собеседником?

— Чем именно он болен?

В этот момент вошла Марта и сообщила, что обед готов.

— Леле, ты ведь с утра ничего не ела, — погрозила она пальцем. — Надо есть, а то ребенок будет слабенький.

— Мы скоро спустимся, золотая моя, — заверила ее Леле.

— Хорошо, — сказала Марта, — но не ждите, пока еда остынет. Вы ведь знаете, как я ненавижу, когда все холодное.

— Задумайся: сколько лет она уже это нам повторяет? — промолвила Леле, когда Марта вышла.

— Наверно, всю нашу жизнь.

— Ты понимаешь, насколько это поразительно?

— Расскажи про ребенка, — не унимался я.

— Я не хотела этого делать, — сказала она, — но Гаспар настоял из-за моего возраста, и мы поехали в больницу Святого Креста. Там я прошла обследование.

Я вряд ли досконально понял все, что она мне сказала. Было обследование с картинками, ультразвук. У девочки в утробе Леле обнаружили большую кисту, которая шла от задней стороны шеи вдоль всего позвоночника. Если даже ребенок родится живой, то скоро умрет.

— Но из-за чего? — спросил я. — В чем причина?

— Никто не знает, — ответила она. — Не повезло, и все.

Врач и Гаспар считали, что ей надо, пока еще не поздно, сделать аборт. Но она хотела выносить плод до конца, пройти весь путь.

— Это твоя замена обезглавленному, — вдруг сказал я.

— Что?

— Я помогу тебе всем, чем можно.

— Тут ничем нельзя помочь, — возразила она. — В этом все дело.

— А о самих родах что ты думаешь?

— Я рассчитываю на Марту, — сказала она. — Примет ее, как приняла нас с тобой.

В тот вечер после ужина в помещении было слишком жарко, и мы опять сидели на веранде, слушая звуки, которые не долетали до нас в другие вечера: причитания цикад, кукареканье перепутавших время петухов, приглушенный смех соседей, срезающих путь через наши владения. В отличие от летних дней нашего детства, когда, несмотря на палящее солнце, мы бегали повсюду полураздетые, мы не слышали сейчас ни шелеста деревьев, ни копошения устраивающихся на ночь птиц. Не слышали и кваканья лягушек, впрыгивающих в реку и выпрыгивающих обратно. Лягушек вообще не было слышно.

Ребенок моей сестры тоже воспринимался уже как нечто отсутствующее, как нечто, о чем нам следует печалиться, и только. Сидя, Леле время от времени поворачивала влево-вправо верхнюю часть туловища, потом на секунду привставала. Похоже было, что ребенок впервые зашевелился в ее утробе. Она глядела вниз, на плавный изгиб своего тела, но к животу не прикасалась. И мне не предлагала ни прикоснуться, ни приложить ухо. А я не осмеливался попросить.

На другой день ранним утром опять приехал Гаспар. Утро было невообразимо прекрасное. Никаких облаков, никакого знойного марева — просто яркий, почти ослепительный свет. В такие утра пропадал весь мой страх по поводу жизни у реки, и хотелось жить в Леогане до конца дней, разводя ветивер и миндаль.

Отправляясь на работу, я увидел Гаспара, сидящего в машине перед террасой Леле. Я постучал по окну машины, и он открыл мне дверь. Садясь, я легонько сжал ладонью его плечо, как он частенько сжимал мое в знак приветствия или извинения. Потом мы некоторое время молчали, по очереди глядя вниз, на усыпанную гравием дорожку, которая вела через миндальную рощу к главной дороге. В детстве мы с Леле часто бегали наперегонки от дома до дороги. Бег каждый раз казался нескончаемым, изнурительным, но, придя к финишу, мы оба всегда были страшно горды собой, кто бы ни победил. Поднимая взгляд на террасу Леле, где она сегодня, как и в любое утро, сидела, завернутая в одеяло, и смотрела на восход, мы с Гаспаром видели только ее выступающие за резной кружевной бортик ступни.

— Я не брошу ее, — промолвил он. — Когда ребенок родится, мы решим, куда отправиться.

Он поднял обе руки, словно желая помахать Леле, но она смотрела мимо нас — на горы, окруженные насыщенной небесной синевой.

— Она хочет похоронить ребенка здесь, — сказал он. — Хочет, чтобы девочка провела всю жизнь в доме ваших родителей. По-моему, она думает, что если бы она не уезжала, ничего подобного не случилось бы. Она была бы тут одна, как вы, но защищена от всего, что вы так мастерски регистрируете.

— Не уверен, что мастерски, — возразил я.

— Она восхищается вами, — сказал он. — Она говорит, что у вас получается превосходно.