Пётр Межирицкий - Тоска по Лондону

Балалайка кивает. Слушает вполуха. Все его устраивает в моем изложении. Поскольку его самого в схеме нет. Думает, что и не будет, что его для консультации вызвали, этакого светоча мысли. Интересно, что он запоет теперь…

Итак, я раскалываю эту гниду. Он даст материал на Завгара, никуда не денется. Но его сразу надо обезвредить, не допустить, чтобы по приезде Завгара побежал к нему выяснять отношения. Едва он их выяснит, меня найдут с проломленным черепом. Завгар ни о чем даже догадываться не должен, пока его не позовут в суд. Поэтому на арене появляешься ты. (Есть, навострил уши…) В качестве представителя органов ты встречаешься с Жучилой и ведешь такую игру: нам стало известно, что кое-кто шантажирует вас с целью собрать материал для пересмотра одного судебного дела. Мы в пересмотре не заинтересованы, но и прерывать эту самодеятельность не желаем, пусть выползут на свет инициаторы и исполнители. Учтите, среди них могут быть люди, которых вы числите среди своих друзей. От вас требуются две вещи. Первая — незамедлительно уведомлять нас о каждой попытке контакта с вами по этому делу любых лиц, понимаете, любых. Вторая — никаких самодеятельных шагов, иначе вы демаскируете нас и сорвете всю операцию. Мы берем с вас подписку. И — возьмешь. Обожди, дай досказать. Вели звонить лишь в экстраординарных случаях, обычно звонить будешь ты. На самом деле звонить буду я, даже твоя мама путает нас. Будь добр, я еще не досказал. Таким путем мы убиваем всех зайцев. Тебя весь город знает как сексота, это с самого начала ликвидирует его сомнения. Сеем недоверие ко всем, это так ему близко! Исключаем любые контакты между ним и другими гавриками этой бражки. Замыкаем его тревожные импульсы, только тебя он станет искать, если что-то покажется ему подозрительным. А находить будет меня: ты будешь ему отвечать, что не можешь сейчас говорить и перезвонишь через полчаса. Вместо тебя перезваниваю я и на основе доверия к родным органам получаю всю информацию по делу.

Слушай, сказал Балалайка со слезою в голосе, не бросил бы ты это дело, а? Столько времени прошло, бесполезно, любому ясно, одному тебе не ясно… Я поклонился и спросил, когда он намерен звонить Жучиле. Мой звонок состоится, едва Завгар умотает в очередную командировку. Идеально было бы, чтобы ты позвонил через час после меня и… Балалайка прервал: он в эту баланду не полезет. Если бы у меня был телефон, я разыграл бы все сам, тебе только и нужно было бы встретиться с ним разок… Ни разу, ответил Балалайка. Окей, сказал я, найдем журналиста похрабрее. И ушел.

Все как по нотам — и его отказ, и мой уход. Теперь выжду.

Блеф, конечно. Многие желали бы занять его место, но со мной связаться кто посмеет… Мы ведь друзья еще вон с каких пор, а то и Балалайку не нашел бы. По сути, Балалайка — то немногое, что у меня осталось от прошлого. Там, в эмиграции, я сомлел, когда новоприбывший осел из тех, кто обожает сенсации, сообщил мне, что Балалайка умер. А теперь вот как оно поворачивается…

Пропади все пропадом… Поехать, что ли, к ЛД на кофе? Что еще остается…

Похоже, солнца вообще никогда больше не будет…

Обожди, ты чего разнылся? Ты без него недееспособен? А он без тебя? Куда ему деться? С первого раза ничего иного и быть не могло. Он ушел, чтобы вернуться. Ликовать надо по поводу своей прозорливости.

И ликую. Дивная дождливая погода. В воздухе ни пылинки. Деревья задумались, орошенные светлыми каплями: расцветать, не расцветать? Почки надулись и кое-где уже показывают желто-зеленые язычки. Суббота. Свобода. Улицы безлюдны, улыбаться не надо. Пойду пешком. Серые стены. Тонны краски (розовой, голубой, салатовой — изведены, чтобы приручить их. И что же? Проходит осень и зима, а к весне город сбрасывает косметику и предстает таким, каким зачат, — непроницаемо-серым. Титской мины заискивающей не принимает. Он помнит, что был столицей Галиции — и постарается стать снова. А пока приговоренные к одиночеству соборы возвышаются над крышами и передают меня друг другу. Принимаю парад. Уютно мне в изрезанной курточке, в свитере, в латаных джинсах с бахромой и в грязных — специально не чищу! — но сухих и теплых башмаках. Нищий я, но нищ не без щегольства. И ни до чего мне дела нет.

Прогулки стали моим пунктиком еще там. Пять лет мне повезло работать в центре города, по десять часов в день, по субботам восемь, иногда и по воскресеньям. Зато обеденный перерыв был посвящен прогулкам по городу с новыми приятелями. Но то был другой город. Он мог стать мне родным — если бы повезло попасть в него восемнадцати лет отроду. Может, и приятели стали бы ЛДями, я привязчив. Однако в пору, когда привязанности вколачиваются на всю жизнь, я встретил именно ЛД. (И теперь думаю, что не мог встретить никого иного.) И жил именно в моем городе. (И теперь не представляю себя без него.) И это зудит во мне, как заноза. Постоянно. Неотступно. Нестерпимо.