Пётр Межирицкий - Тоска по Лондону

Запираю дверь и выхожу из дому. Девочки играют в классики на асфальте. Одеты ненамного лучше меня. Американские дети тоже играли иногда в классики, но притом возле каждого дома стоял велосипед и почти в каждом доме компьютер. Мне бы сейчас компьютер…

Конечная остановка трамвая заснежена окурками. Потом к ним присоединятся обертки от мороженого. Осенью опавшие листья. Пойдет снег. Все это слежится… Городская опрятность на рубеже третьего тысячелетия мало чем отличается от таковой на рубеже второго.

Трамвайный поезд чешского производства тихо урчит, водитель ждет меня персонально. Сажусь в моторный вагон, киваю ему. Трогаемся. Подбираю с пола использованный билет, для порядка, хотя контролерам и в голову не придет спрашивать с меня плату. Вдруг новенький, бдительность никогда не мешает, даже если ты знаменитость. Наоборот, пребывание в знаменитостях требует особой бдительности.

Однажды — недавно! — забрел за каким-то лешим в новостройки, куда обычно не хожу, никакие воспоминания с ними не связаны. А тут забрел из любопытства. Вышел на громадное предприятие по обслуживанию автомашин Волжского автозавода. Иду себе, ни о чем не думаю, разве что о своем о чем-то, вдруг подкатывает «Мерседес», выходит некто во цвете лет и стоит, поджидает. Ну, мне новые знакомства ни к чему, со старыми не знаю, что делать. Развернулся и — в противоположную сторону. Он за мной. Тут я его узнал и прибавил шагу. Он еще быстрее. Догнал, заступил дорогу, обращается по имени-отчеству. Что же, говорит, вы от меня бегаете? А у самого глаза на мокром месте. Да нет, говорю, не бегаю, где уж мне бегать. Не узнаете? Как, говорю, не узнать тебя, верного помощника и любимого персонажа первого моего опуса, такой башибузук был — и таким респектабельным стал, как поживаешь? Перестаньте, он говорит, улыбаться, вы меня до истерики доведете. Как же так, говорю, ты сам просил меня улыбаться, когда мы вынимали наше родное предприятие из финансово-экономической каки и ничего у нас не получалось. Да, говорит, просил, но не так. Как там директорствуешь на нашем краснознаменном? Он обнял меня, сунул что-то в карман моей курточки и ускакал аллюром. Я еще только смекал, каких фиолетовых и оливковых он мне напхал в карман, как машина рванула с истерическим визгом, словно где-то у них…

Да, в заводских районах я мог бы побираться помпезно. В аванс, в получку, да и в другие дни. Потому-то там не появляюсь. Озноб пробирает, если представлю, что встречу кого-то из сотрудников, особенно женщин. Вот и приходится быть начеку. Практически веду себя так, словно за мною установлена слежка.

Такие дела.

Ах, как не надо, чтобы тебя жалели…

Миновали Петра и Павла. Трамвай наполняется. Места есть, но я не сажусь: должны же у сумасшедшего быть причуды помимо вечной улыбки. Торчу. Всегда на том же месте — за последней вертикальной стойкой моторного вагона. Гляжу в окно, и улыбка на лице моем неизменна. Если поворачиваюсь к публике, гляжу всем в глаза. Пассажиры, бедняги, не выдерживают моего взгляда. Провожаю их ускользающие очи сострадательной миной. Не без насмешки, впрочем. Ибо не мир принес я им, но меч. Мстить вернулся я. Гнев, о богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына. Это странное чувство не передать словами. Ни к кому не испытываю злобы, напротив, сострадаю каждому. Столько лиц вокруг, и на каждом читаю злобу, горечь, несчастье. Но всех вместе ненавижу. Ненавижу вас. За скотское терпение. За отсутствие любопытства. За слепую веру в способности ваших правителей и духовных лидеров. Вот куда они вас завели. А куда еще заведут… Я пришел мстить за грехи ваши и отцов ваших. Мстить вам и себе совокупно. Заслужил, ибо был раб, как любой из вас. Потому-то освобожден и избран. Освобожден самостоятельно, а кем избран — не знаю. И не узнаю. Для чего избран — тоже не ведаю, но близок к догадке.

В начале исполнения своей должности Городского Сумасшедшего я в часы пик иногда оглашал трамвайное пространство призывами в том духе, который у них именовался «Моральным кодексом строителя раститскизма». Моральный — а все же кодекс. Так оно понятнее, по-человечески ближе. А то нареки заповедями — подумают, что власть их уговаривает. Еще чего. Титская власть не уговаривала. Она сообщала. Непонятливых приговаривала. Многих приговорила, несть им числа. Ах, да, иногда она зовет. Но это вовсе не значит, что просит. Зовет — значит, призывает. И на призыв попробуй-ка не отозваться…

Трамвай сворачивает с Лычакивськои на Чарнэцького и налево на Пидвальну. В этой зоне я еще в порядке. Старые дома, затейливые обрамления окон, добродушная громада Доминиканского костела в шлеме водолаза, певучий, равновесный ансамбль Королевского арсенала. Неприятности начнутся… Ну, вот, начинаются, скользит здание института, где мы учились и отмачивали плоские шутки, но реакция начальства делала их смешными, и как забыть такой, например, эпизод, когда один болван, поспорив на бутылку — одну бутылку! пива, прошел по козырьку над сценой актового зала во время отчетно-перевыборного косомолотольского собрания, а косомолотольский президиум никак, бедный, не врубался, почему это все смеются, не едят его глазами, а глядят куда-то поверх, не падение ли это авторитета косомолотольской организации и всех ее органов снизу доверху, но тут причина была обнаружена к великому облегчению руководства, и болвана высекли на том же собрании, приговорив его к исключению из косомолотольской организации, а заодно из института, который как раз в том году он успешно заканчивал, и это не было жестоко, это было всего лишь предусмотрительно, ибо что за будущий командир производства и воспитатель подчиненных да с такими вот замашками?! Спасла болвана лишь своевременная смерть (не его, конечно), но не такая уж своевременная, потому что, случись она двадцатью девятью годами раньше, десятки миллионов болванов и болванок были бы спасены, но какое это имеет значение, коль скоро мы не вполне уверены в реальности существования и жестокого повелителя, и его жертв, и самих себя…