Луи де Берньер - Мандолина капитана Корелли

– Простите меня.

Карло презрительно усмехнулся:

– Тебе никогда не будет прощения.

Но Корелли поднял руку, прося друга замолчать, и мягко проговорил:

– Гюнтер, я прощаю тебя. Если не я, то – кто?

Карло возмущенно крякнул, а Вебер протянул руку.

– До свиданья, Гюнтер, – взяв ее, сказал Корелли. Он задержал руку бывшего друга в своей, коротко пожал ее напоследок и отпустил. Взял под руку Карло и улыбнулся ему:

– Пошли, – сказал он, – мы с тобой были приятелями в жизни. Пойдем вместе в рай.

Стоял прекрасный день для смерти. Мягкие опрокинутые облака медленно текли над вершиной горы Энос. Невдалеке звякал козий колокольчик и мекало стадо. Корелли почувствовал, что у него самого дрожат ноги и нет никакой возможности остановить эту дрожь. Он подумал о Пелагии, о ее темных глазах, ее неистовом характере, ее черных волосах. Вспомнил ее в дверном проеме «Casa Nostra» – она смеется, а он ее фотографирует. Вот Пелагия расчесывает Кискису и разговаривает с ней тоненьким, приятным для животных голоском; вот чистит лук, вытирает слезы и улыбается; бьет его, когда украли ее козленка (он вспомнил, что так и не достал другого взамен, как обещал, – может, следует попросить отложить казнь?); Пелагия в восторге, когда он впервые сыграл ей «Марш Пелагии»; Пелагия целует в щеку Гюнтера Вебера за обещание отдать патефон; Пелагия вышивает одеяло, которое на самом деле с каждым днем уменьшается; Пелагия озадачена несимметричной вышивкой на жилете; Пелагия визжит ему в ухо, когда у мотоцикла отказали тормоза и они понеслись с горы; Пелагия под руку с отцом возвращается с моря. Пелагия была такой бойкой и ладненькой, а теперь – такая бледная и худая.

К лейтенанту подошел сержант. Он был хорватом – одним из тех головорезов-фанатиков, кто больше национал-социалист, чем сам Геббельс, но значительно меньше наделен обаянием. Вебер никогда не понимал, как такой человек сумел пробить себе дорогу в гренадеры.

– Господин лейтенант, – сказал сержант, – будут еще прибывать. Мы не можем откладывать.

– Очень хорошо, – ответил Вебер и, закрыв глаза, стал молиться. В этой молитве не было слов, и она адресовалась равнодушному Богу.

Эта кровавая бойня не имела ничего от тех ритуальных формальностей, свойственных ситуации, которые могли бы предложить кино и живопись. Жертв не выстраивали перед стенкой. Им не завязывали глаза, они смотрели в сторону или перед собой. Многие остались на коленях, молясь, рыдая и моля о помиловании. Другие лежали на траве, словно уже павшие, рвали ее, в отчаянии роя землю руками. Некоторые пробирались за спины других, кто-то стоял, небрежно покуривая, как на вечеринке, а Карло, весь подтянувшись, стоял рядом с Корелли – он был рад, что наконец умрет, и всем сердцем решил умереть смертью солдата. Корелли засунул руку в карман бриджей, чтобы остановить дрожание ноги, расстегнул китель и глубоко вдохнул кефалонийский воздух, что нес дыхание Пелагии. Он вдыхал запах эвкалиптов, козьего навоза и моря. Неожиданно ему пришло в голову, что умирать у стен борделя – несколько в духе авантюрного романа.

Молодые немецкие солдаты услышали команду к стрельбе и, сами не веря, открыли огонь. Те, чьи глаза были открыты, целили в сторону или выше – так, чтобы не убить. Автоматы прыгали и трещали в их руках, а сами руки немели, от паники и дрожи их сводило судорогой. Сержант-хорват хотел убивать и стрелял короткими аккуратными очередями, сосредоточенный, как плотник, как мясник, дробящий суставы.

У Вебера кружилась голова. Его бывшие друзья кричали, крутясь и танцуя в горизонтальном дожде. Молотя руками, падали на колени, их ноздри хватали вонь пороха, паленой одежды и масла, рты наполнялись сухим, пыльным привкусом крови. Некоторые поднимались снова, простирая руки, как Христос, открывая грудь в надежде на быструю смерть – на короткий путь сквозь боль туда, где больше не будет утрат. Никто не видел, даже Вебер, что при команде «огонь» Карло чуть отступил в сторону, как солдат, подравнивающий шеренгу – Антонио Корелли сквозь туман тоски и забытья вдруг увидел перед собой титаническое туловище Карло Гуэрсио, почувствовал, что его запястья больно стиснуты в могучих кулаках, и обнаружил, что сам он не может шевельнуться. Он с изумлением смотрел, как в середине спины Карло изнутри прорываются неровные, устрашающие дыры, разбрасывая куски излохмаченной плоти и темно-красные сгустки крови.

Карло стоял несломленный, а пули, одна за другой, как раскаленные добела хищные ножи, зарывались в его грудь. Он чувствовал удары, подобные ударам топора, расщеплявшие его кости и кромсавшие вены. Он стоял совершенно неподвижно и, когда легкие у него наполнились кровью, задержал дыхание и начал считать. «Uno, due, tre, quattro, cinque, sei, sette, otto, nove…» В своеволии доблести он решил устоять и досчитать до тридцати. На каждом четном числе он думал о Франческо, умиравшем в Албании, а на каждом нечетном – крепче сжимал руки Корелли. Он дошел до тридцати, как раз когда подумал, что может не успеть, – затем взглянул на небо, почувствовал, как пуля пробивает ему челюсть, и рухнул навзничь. Корелли лежал под ним, парализованный его тяжестью, насквозь пропитанный его кровью и так оглушенный этим актом любви, столь непостижимым и необъяснимым, столь наполненным божественным безумием, что не слышал голоса сержанта: