Андрей Бильжо - Заметки пассажира. 24 вагона с комментариями и рисунками автора

Сын моих хозяев, шестиклассник Бриан, шантажировал свою мать. Он требовал, чтобы она покупала ему машинки с дистанционным управлением, угрожая ей тем, что он расскажет папе о ее связи с Аттилой. Машинок в доме было много. В общем, те еще «их нравы». И еще у Дюка на первом этаже был свой ресторан, где большинство блюд были из гуся, а также там делали фуа-гра. В этом ресторане работал поваром француз Жан, но Дюк хотел переделать свой французский гусиный ресторан в русский. Не знал только, какой сделать интерьер. Жан ненавидел Дюка и тайком подкармливал меня фуа-гра. Так я знакомился с западным образом жизни, с французской кухней и с удовольствием наносил ущерб алкогольным запасам толстого и нечистоплотного буржуя Дюка. Благо бар у него был большой, и из каждой бутылки по чуть-чуть – незаметно. Как с хрестоматийной банкой с вареньем в детстве. Заметно, конечно, стало, но потом, за день до моего отъезда, когда я (к счастью, только я) обнаружил, что бутылки пусты. Чудес не бывает.

Все было в целом неплохо, вот только откладывалось и откладывалось открытие моей выставки. А мне уж пора было возвращаться на родину.

– А когда ты уезжаешь? – поинтересовалась как-то поддатая увядающая Жаклин. И назначила открытие выставки за день до моего отъезда.

Я ехал в вагоне Брюссель – Москва. Я вез всем джинсы и кожаные куртки, купленные на рынке на сэкономленные деньги, оставив свои холсты на стенах холла брюссельского отеля «Астория», где накануне открылась моя выставка. Миф об акулах империализма тогда оказался для меня реальностью.

Я точно помню, что это был июнь 1991 года. Мы ехали в поезде Москва – Берлин. Мы – это я и мой друг, художник Басанец. В Берлине должна была открыться наша с ним выставка живописи. Вот поэтому-то частично в тамбуре, а частично в купе тряслись тщательно упакованные и по всем законам оформленные на вывоз наши полутораметровые холсты. На тыльной стороне каждого стоял фиолетовый штамп «К вывозу из СССР разрешено». Иначе говоря, никакой художественной ценности данное полотно не представляет. Это мы и объяснили в городе-герое Бресте бдительному таможеннику. На что получили короткое заявление, обезоруживающее своей откровенностью: «Я в этом вашем искусстве ничего не понимаю, – и пугающее открывающейся перспективой: – Так, берите-ка все свои картины и дуйте на вокзал. Там найдите Марью Петровну, она у нас эксперт». Наши доводы о том, что «до отправления поезда осталось пять минут», а мы в последнем вагоне, и картин у нас два десятка, и они вон какие большие, упали в пустоту.

Выгружать картины помогали все. Советские люди всегда познавались в беде, но не советские носильщики, которых эта беда кормила. Мы влетели в зал ожидания. Я кинулся искать эксперта Марью Петровну, а Басанец стал распаковывать и расставлять картины.

– А Марья Петровна пошла домой чай пить. Что она, дура, что ли, целый день здесь сидеть. Сейчас ей позвоним, идите ждите.

Вдоль аккуратно расставленных картин ходили пассажиры, носильщики, буфетчицы, милиционер, несколько детей и другая вокзальная публика. Тут же возникла и живая дискуссия.

– Это ваше?.. – брезгливо показывая на картины, строго спросил милиционер.

– Мазня какая-то, – вынес приговор носильщик.

– Да мой в первый класс ходит – и то лучше может, – это буфетчица.

Страшная мысль, что в поезде остались все наши вещи, деньги и документы, появившись в мозгу, опустилась в область мочевого пузыря и завершила свое путешествие по организму, выделившись холодным и липким потом.

– Ну и чего? Вы эту мазню за границу везете? Лучше бы им нашего Шишкина показали или этого, как его, ну там еще Иван Грозный сына убил. Или который море рисовал, – топтала нас публика.

Эксперт Марья Петровна с барочной халой на голове появилась неожиданно.

– Ну что это вы здесь мне выставку устроили. Сворачивайте быстренько. Передвижники. Поезд из-за вас стоит. Несите все обратно.

Не глядя на картины, она поставила на бланк свою печать и вновь ушла пить чай.