Воле Шойинка: Интерпретаторы

— Мне кажется, это очень точно.

— А мне не кажется.

— Но это работает. Чего еще можно требовать?

— Талант моего друга сомнителен. Только взгляните, что он сделал из меня, например, — кровожадный маньяк, сбежавший из зверинца со строгим режимом. Неужели же это я? Или Огун, которого я должен воплощать?

— А что тут дурного?

— А то, что это бездарное искажение сути. Он взял всего один миф — о том, как Огун в опьянении перестал узнавать своих и в бою истребил собственных воинов. Только это он и изобразил.

— Согласитесь, у художника есть право на выбор.

— Вот с этим-то выбором я и спорю. Даже миг, когда Огун в ужасе оглянулся на содеянное, был бы... По крайней мере, тут есть поэтические возможности. А этот забрызганный кровью злодей — дешевая мелодрама. Кроме того, существует Огун-кузнец. Огун — учредитель ремесел... и из всего на мою долю досталась роль ослепленного кровью головореза!

— Знаете, он был прав. Он всегда говорил, что вы, увидев холст, будете высказываться в этом роде.

— Вам что? Вы — Эринле в стальном шлеме.

— Мне это мало льстит. Я утешаюсь тем, что этот бог на самом деле, быть может, еще отвратительней.

— Я ухожу, — объявил Эгбо. — И я забираю назад своего барана.

— Так этот прекрасный баран — ваш?

— Да. Я купил его, чтобы отметить завершение «Пантеона» и выставку Секони, — ох, я и забыл, что баран не только для этого шута с палитрой.

— Вы собираетесь... его зарезать?

— А что же еще? Не доить же!

Эгбо не понял, отчего Джо Голдер заволновался.

— Вы что, не любите баранины?

— Нет, не то. Убийство. Мысль о крови заставляет меня содрогаться.

Эгбо взглянул на его крепкую голову, на крепкую, ладную мускулистую фигуру и не поверил его словам.

— Это правда. Я не выношу крови.

Эгбо вышел из мастерской, пожимая плечами.

— Где Ной? - спросил он Сими.

— Он пошел за тобой. Мне показалось, что он направился в мастерскую.

— Ну и черт с ним. Поехали.

Когда Эгбо сердился, она всегда поглаживала его по затылку.

— Что тебя там разгневало?

— Да этот безбожный маляр. Ты бы видела, какого монстра он из меня сделал.

— Так ты видел? А какова я?

— Ты? Ах, ты. Я не заметил, есть ли ты на этой проклятой картине.

Эгбо бешено гнал машину. Ной и Джо Голдер остались в мастерской.

Прохладные руки тьмы и свет причащения — теперь литургия гулом тамтамов отзывалась в его голове, но не выражалась в словах, как в первую ночь с Сими. «Я не боюсь проснуться в страхе смерти, ибо тело Сими сияет. Я наполню чашу святого Грааля тобой, женщина, принесу себя в жертву твоим прихотям и до судного дня не поверю, что это — грех...» Ни одна женщина не могла пробудить в нем бесконечный мучительный трепет поющей плоти.

— Ты где-то вдали, Эгбо.

— Да?

— О чем ты думаешь?

Он действительно думал о той незнакомой девушке, разрушая чары уик-энда с Сими, и от этих мыслей ему хотелось вскочить среди ночи и броситься на ее поиски. Он не отдавал себе отчета, что его потрясло больше: любовь у реки или записка после смерти Секони, каракули, которые принесли странное утешение. Она защищала свои воззрения, давала не больше, чем он просил, и он с обожанием смотрел на нее, думая: «Вот новая женщина, женщина моего поколения, гордая своим разумом, оберегающая свою личность». Горькими были воспоминания о ней, ибо мало он взял от нее и не сумел отдать себя полностью, ибо она вела себя как богиня, и они расстались чужими. Такой же была Сими, но в совершенно ином смысле, и голова его от смятения чувств шла кругом.

В два часа ночи Сими услышала стук камешков об окно и разбудила Эгбо. В желтом свете уличного фонаря у дома стоял Банделе.

— Что случилось?

— Выходи. Одевайся и выходи.

В мыслях Эгбо была пустота, и он не старался ее заполнить. Сими из постели смотрела на него.

— Кто там?

— Банделе.

— В такое время? Что ему нужно?

— Я не спросил. Ты же слышала.

— Ты с ним заранее договорился.

— Да.

— Ладно. Делай что хочешь.

Эгбо быстро оделся.

— Когда ты вернешься?

— Откуда мне знать?

Он сбежал с крыльца и влез в машину Банделе. На заднем сиденье скрючился незнакомый человек, похожий на обезьяну. Внушительного телосложения, он совершенно обмяк, и в хриплых потоках сленга понятным был только припев:

— Я не хочу уезжать из Нигерии... Я не хочу уезжать из Нигерии...

Только дар речи отличал его от развалины, которую представлял собой Ной в ночь испытания огнем.