Александр Кабаков - Дом моделей

И в наступившей перед овациями тишине все услышали, как папа проворчал:

– Ишь ты, разошелся, лауреат хоуняный! У меня тоже... про Данию... выдающий уклад...

На что следящий за порядком генерал погрозил старому дураку кулаком. И все, наконец, бурно зааплодировали.

А оратор, переждав аплодисменты, негромко, но внятно сказал, подойдя к Владимиру и приобняв его за плечи:

– Я вижу себя сейчас рядом со стрельцом... – вздохнул, глянул в сторону Хозяина, – и вижу мысленно перед собой великого царя, так любившего истинно русское в каждом стрельце, но посылающего его на муки во имя будущего...

И сел.

Такой речи и Хозяин Салона похлопал – три раза. Владимир не все понял, усек только, что бородач перепутал мотострелков с вэдэвэ да и стрелков назвал неправильно, и удивился, что Хозяину понравилось.

Вдруг свет в салоне померк, погас вовсе, вспыхнул, снова погас, и во тьме раздался все такой же спокойный голос Хозяина:

– Что ж, товарищи, подведем итоги. У меня есть предложение принять к сведению информацию товарища Бойко. Кто за это предложение, прошу голосовать проездными билетами Москва—Куйбышев... Кто против? Воздержались?.. Единогласно. Есть предложение поручить товарищу Бойко дальнейшую организацию всех намеченных на сегодняшнюю ночь мероприятий...

С дивана раздался бодрый голос – кажется, немолодого юноши в галстуке:

– Включая прицепку Салона к киевскому скорому!

– А вы, товарищ Николаев, – с усмешкой в голосе заметил Хозяин, – что-то очень беспокоитесь насчет прицепки. Надо будет поручить товарищу Петрову выяснить, нет ли у вас родственников в Киеве... Как, товарищ Петров, есть у товарища Николаева в Киеве родственники?

– Есть, товарищ Хозяин Салона, – сказал недавно расстрелянный Петров. – Двое: дядька, крупный огородник, после прихода наших сил бежавший в АлмаАту, и тетя. С последней Николаев поддерживает отношения. Так, тринадцать лет назад, в девять часов пятнадцать минут утра, она вошла в его квартиру со словами: «Здравствуйте, товарищ Николаев, я ваша тетя, я приехала из Киева и буду у вас жить...» Николаев этим словам должной оценки не дал и Салон о них в известность не поставил...

– Но это же была шутка! – закричал во мраке несчастный Николаев. – Это была шутка... И она мне не тетя, а товарищ по совместной подпольной работе в период уборочно-посевной кампании тридцатого года. И дядьки у меня никакого нет! А в Киеве я никогда не был, я из Николаева, о чем говорит и моя фамилия...

– С фамилией вашей, товарищ Николаев, тоже разберемся, дайте только срок, – по-прежнему с усмешкой сказал Хозяин. – Дайте только хороший срок...

Из темноты со всех сторон, а больше всего с дивана, от соседей Николаева, посыпались предложения:

– Сто восемьдесят один год строгого!.. С поражением в правах и обязанностях... И ссылкой на шестьсот шестьдесят шесть... По пятьдесят седьмой!.. В Туруханск! В Потьму! В Горький! В Горький его! Пусть ему Алексей Максимович мать покажет... Удивительно своевременное решение... Горький! Горький!! Горький!!!

В это мгновение вспыхнул свет, и Николаев, смущаясь, встал и поцеловался с соседом – бородатым господином, болевшим за православное крестьянство. После чего генерал-драчун, радостно скалясь, пинками загнал обоих под стол, и о них тотчас же все забыли.

– Все свободны, – сказал Хозяин, слегка хлопнув ладонью по краю стола, и встал. – Сейчас ровно двадцать три пятьдесят. До прицепки семь минут. Ответственность за прицепку возлагаю на старшего сержанта Бойко. Докладывать мне лично каждый час в любое время.

После чего он отодвинул золотистую штору с одного из окон и незаметно вышел, заложив, по обыкновению, руки за спину.

А на его месте возник, черт его знает откуда, некто совершенно новый, до этого Владимиром в салоне не виденный. Это был очень крупный, широкогрудый человек с толстыми усами, черными кудрявыми волосами шапкой, на которых ненадежно сидел кожаный картуз. Кожаным же было и вытертое до рыжины пальто. Щеки кожаного были плохо выбриты и отливали вороненой сталью. Плотно усевшись на хозяйском месте, он допил остывший чай из хозяйского стакана, докурил дымящуюся в пепельнице хозяйскую сигарету, сильно высморкался пальцами, вытерев усы после этого кожаным рукавом, а пальцы – скатертью, и дурным голосом, срываясь в фальцет, заорал:

– Если вы, вашу мать, думаете, что совещание уже закончено, так я вам говогю, что оно еще далеко не закончено! Суки! Говно! Или вы сейчас газбегетесь с этим блядским хохлом, или будете здесь сидеть, пока жопы не пгилипнут! Я отменяю пгицепку как уполномоченный по пгицепкам. За самовольную пгицепку – гасстгел! За опоздание к ужину – гасстгел! За теогию вегоятности – гасстгел!