Хлоя Бенджамин - Бессмертники

Клара плакала. Она могла разрыдаться из-за любого пустяка. Скоро год, как она, лёжа на больничной койке рядом с Саймоном, услышала его последний вздох.

— Я был не прав, — продолжал Эдди. — Когда я смотрел, как вы достаёте карты или стальные колечки из ниоткуда, то вспоминал комиксы. Выходит, можно превзойти себя, стать чем-то большим, чем был. Вы, можно сказать, подарили мне веру. И я решил, что, пожалуй, я ещё не совсем пропащий человек.

На несколько мгновений у Клары отнялся язык. Наконец-то, неведомо для себя, она всё-таки заставила кого-то поверить в чудо. Вселила в Эдди надежду.

— Вы же не издеваетесь надо мной, а? — спросила она.

Эдди улыбнулся простодушно, по-детски, и Клара ещё сильней зарыдала.

— С чего бы? — ответил он и, держа руки в карманах, наклонился и поцеловал её.

Клара потрясённо застыла. Её целовали множество раз, но лишь сейчас она ощутила, сколько сокровенного в поцелуе. После смерти Саймона она сторонилась людей, даже с Робертом почти не виделась, так ей было больно. А сейчас внутри будто захлопала крыльями стая, устремилась навстречу Эдди в отчаянном порыве. Но когда он отстранился с улыбкой, полной изумления и восторга, Кларино отчаяние сменилось вдруг ненавистью. Что подумал бы о ней Саймон?

— Нет, — тихо сказала Клара.

Рука Эдди возникла у нее на загривке, он привлёк её к себе, то ли не услышав, то ли сделав вид, что не слышит, и Клара стерпела ещё один поцелуй. В такие минуты можно притвориться другой, внушить себе, что целуешь мужчину потому, что он тебе нравится, а не чтобы забыть о пропасти, над которой висишь, цепляясь из последних сил.

— Нет, — повторила Клара, но Эдди всё не отпускал её, и она толкнула его в грудь. Он со стоном покачнулся. По Валенсиа-стрит катил двадцать шестой автобус, выпуская облако дыма, и Клара бросилась его догонять. Когда дым рассеялся, Эдди стоял один под фонарём, а Клары и след простыл.

Той осенью, накануне Дней трепета, Клара в третий раз вернулась в Нью-Йорк. Клара и Варя резали яблоки для кугеля, Герти варила лапшу, а Дэниэл рассказывал о своей жизни в Чикаго. Варя — ей было двадцать семь — наконец переехала в отдельную квартиру. Она поступила в аспирантуру Нью-Йоркского университета — изучала молекулярную биологию, занималась экспрессией генов: под руководством приглашённого профессора удаляла мутантные гены у быстрорастущих организмов — бактерий и дрожжевых грибков, червей и дрозофил, чтобы выяснить, снижается ли при этом вероятность болезней. Когда-нибудь, надеялась она, то же самое станет доступно и для людей.

В ту ночь Клара легла в постель, взяв с собой Зою. У той к старости пропала всякая охота ходить, и её всюду носили, как королеву. Устроившись с кошкой на животе, Клара пристала к лежавшей напротив Варе с расспросами о работе. Варины рассказы вселяли в неё надежду: ослепительная игра генов, бессчётные переменные, с помощью которых можно влиять на цвет волос, склонность к болезням, даже на продолжительность жизни. С родными она была близка как никогда — все будто смягчились, даже Герти. Когда Герти предложила перед Йом-Кипуром провести капарот , обряд, когда вертят над головой живую курицу и читают отрывок из Махзора [38] Махзор — в иудаизме молитвенник, содержащий молитвы на праздники Рош а-Шана и Йом-Кипур. , — «Сыны человеческие, обитающие во мраке и тени смертной, — произнесла нараспев Герти, — скованные оковами нищеты и железа», — Клара так и прыснула со смеху, забрызгав Дэниэлу рубашку харосетом [39] Харосет — блюдо еврейской национальной кухни, смесь орехов, свежих или сушёных фруктов, специй и сладкого вина. Символизирует глину, которую использовали для строительного раствора рабы-евреи в Египте. .

— В жизни ничего не слыхала тоскливей! — сказала она.

— А курица? Тебе её не жалко, бедняжку? — спросил Дэниэл, двумя пальцами соскребая с рубашки яблочное пятно.

Возмущение Герти разом испарилось, и она вдруг тоже прыснула. «Чудо!» — подумала Клара. Она уже забыла, когда в последний раз слышала мамин смех.

И всё же Клара не в силах была никому объяснить, что означало для неё потерять Саймона. Вместе с братом она потеряла и себя, часть души, которую знал только он. Вместе с ним ушла и часть прошлого, целые куски жизни, чьим единственным свидетелем был Саймон. Как она в восемь лет научилась первому фокусу с монетами — доставала у него из ушей мелочь, а Саймон хихикал. Ночи, когда они спускались по пожарной лестнице и убегали на танцы в душные, переполненные клубы Ист-Виллидж, и там он, не стесняясь её, заглядывался на парней. Как загорелись у него глаза, когда она предложила поехать в Сан-Франциско, — будто ему преподнесли небывалый, драгоценный дар. И даже перед концом, когда они ругались из-за Адриана, он оставался её братишкой, самым дорогим на свете человеком. Ускользавшим от неё.