Александр Торик - Флавиан. Жизнь продолжается

А через полгода приезжает ко мне племянник его, Виталий, хороший парень, тракторист, сам с женой и детьми в церковь ходит, мать старенькую привозит причащаться регулярно.

«Батюшка! Петрович, кажись, помирать задумал, его бы особоровать да причастить!»

«А где он, у тебя?»

«У меня в боковушке лежит, плохой очень. Врач приезжал посмотреть, говорит: у него вместо печени одни метастазы, в больницу возить незачем, пусть дома помирает. Оставил обезболивающие и уехал. Так что, батюшка, приезжайте».

Приезжаю. Лежит Петрович — кожа да кости, глаза мутные приоткрыты, в полузабытьи. Пособоровал я его. Потом тормошу, пытаюсь в сознание привести. Он в сознание пришёл, но сам будто уже и не здесь, как издалека слушает, и говорить уже не может. Я ему говорю:

«Василий! Петрович! Ты слышишь меня? Кивни, если слышишь!»

Он кивнул. «Говорить можешь?»

Он покачал головой из стороны в сторону.

«Ты в Бога веруешь?»

Он кивает, усердно так.

«Ты признаёшь, что свою жизнь прожил в грехах и весь перед Богом в долгу?»

Кивает, а в глазах слёзы появились.

«Ты веруешь, что Бог по любви Своей все твои грехи сейчас простить может?»

Кивает, слёзы по щекам текут.

«Каешься ли перед Богом во всех грехах за всю жизнь совершённых, просишь ли у Бога прощения?»

Головой трясёт из всех сил, слезами заливается.

«Причаститься хочешь Святых Тайн Христовых?»

Кивает, рот открывает, а сказать ничего не может, только плачет.

Прочитал я над ним молитву, разрешил от всех грехов «от юности его», причастил Святыми Дарами. Он сразу как-то обмяк, успокоился, черты лица разгладились, уснул. Я уехал, а через два часа он умер не просыпаясь.

Так вот, думаю я, Лёша, что, если бы не страсть эта — пьянство, может, и вышел бы из него какой-нибудь «Сталин» сельского масштаба, может, и шёл бы он дальше по головам людским ради вымпела с «Доской почёта». И во что бы он ещё мог превратиться, скольким людям горя мог бы принести?

А через страсть свою да унижение от людей смирился, немощь свою осознал, даже перед смертью покаяться смог и причаститься. Верю я, что простил его, горемыку, Господь. Царства ему Небесного!

Кстати, Валентина, которая за Петровича замуж не пошла в своё время, на могилку к нему цветочки в церковные праздники приносит и свечечку зажигает, наверное, молится за него.

— Так, значит, выходит по-твоему, отче, что эту страсть Господь пьяницам для смирения попускает?

— Когда самим пьяницам для смирения, когда их близким для вразумления, когда и ещё по какой, Одному Господу ведомой, причине. Однозначно можно сказать лишь то, что как и любая страсть, страсть пьянства является следствием неправильного выбора, попущения себе греха, следствием попрания Божьей заповеди и своей совести и, одновременно — веригой во искупление этого греховного выбора.

Как в русской народной сказке: «не пей Иванушка из козьего копытца — козлёночком станешь!» А не послушал — носи рога и копыта, молись да смиряйся, глядишь — опять в человека превратишься.

Наш разговор прервала подошедшая мать Серафима.

— Батюшка! Там у ворот вас какой то Григорий спрашивает, пьющий по виду, говорит, что вы жену его знаете, она, мол, к нам в церковь ездит. Зовут её Татьяна.

— Папа! А, зачем тебе так много газет одинаковых? — Стёпка искренне недоумевал.

(Чадо! Что знаешь ты о сладости авторского тщеславия, подогреваемого запахом свежей типографской краски, исходящим от газетных листов, на которых в конце пусть даже и не очень большого очерка житийного содержания скромно значится: «автор и составитель Алексей Миронов?»)

— Там, Стёпа, папино литературное произведение, — в голосе Ирины явственно звучало весёлое лукавство, — папа эти газеты друзьям будет дарить, с автографом, а если друзей на все газеты не хватит, можно будет оставшимися газетами стены оклеить в папином «офисе», папа будет смотреть на них и вдохновляться на новые гениальные шедевры.

Я снисходительно взглянул на Ирину.

— Видишь ли, Степан! В нашем несовершенном мире люди, одарённые литературным талантом, как, впрочем, и другими талантами, всегда сталкиваются со стеной непонимания, недооценкой их заслуг, а порой даже гонениями, со стороны серой и творчески неразвитой массы обывателей…

— Я понял, папа! А на чердаке тоже клеить будем?

О! Музы!!!

Писательским трудом меня подвигла заняться Виктория Самуиловна, давнее чадо и помощница по связям с администрацией отца Флавиана. Огненно-рыжая, с редкими сединками в свои шестьдесят с чем-то лет, поджарая и длинная, словно борзая, с широко открытыми ясными голубыми, слегка навыкате, глазами, и абсолютно не воспринимающая слово «нет», произносимое чиновником любого ранга, когда дело касается церковных вопросов.