Александр Торик - Флавиан. Жизнь продолжается

Исповедовал я его, причастил. А ночью он умер от кровоизлияния в мозг, врач оказался прав в своём прогнозе. Я же его потом и отпевал. Редко у покойников видишь такое счастливое лицо, какое было у того покаявшегося «разбойника».

Так теперь скажи, брат Алексий, попущенная Богом авария благом была для него или нет?

— Благом, отче, однозначно! Больше вопросов по этой теме нет. А с пьянством-то в чём Промысл Божий?

— По-разному бывает, Лёша. В иных случаях сразу ясно, почему Бог человеку эту страсть попустил, в иных не сразу, а в иных и вовсе не открывает Господь. Мы ведь Божий Промысл ровно настолько понять можем, насколько Он Сам его нам приоткроет. Богу лучше известно — что мы вместить и «переварить» сможем, а чего нам и знать неполезно. Тут важно не трактовать Волю Божью по своему греховному разумению, не начать в прозорливца играть, как иные «младостарцы» делают.

Не открывает Господь, по твоим немощам, смысла происходящего — смирись и не стыдись сказать — «не знаю» или «не понимаю», бойся по тщеславию других и самого себя в заблуждение ввести. А то до «прелести» — один шаг.

Был у меня такой случай: в соседнем селе жил горький пьяница Петрович, бобыль, всей округе известный своим пьянством и мелким воровством. Мужик был сердцем добрый, к скотине жалостливый, помочь, чем может — никогда не отказывал, но трезвым его никто не помнил много лет. И когда у него денег на вино нет — тянет у всех всё, что плохо лежит. Доски, лопату какую-нибудь, картошку из погреба, плёнку от парника. Стащит и за бутылку на Савёловских дачах продаст.

Бивали его, бывало, за воровство мужики-то, он отлежится и опять за старое. А уж коли и украсть нигде ничего не удаётся, просто ходит по дворам и канючит денег на похмелку. Народ у нас к пьяницам жалостливый, не в одном, так в другом дворе дадут, хоть даже чтобы просто отвязался.

Раз пришёл он ко мне в сторожку, в пять утра, трясётся весь, вид — «краше в гроб кладут», еле говорить может. Увидав его, даже мать Серафима разжалобилась: «Батюшка, — говорит, — у него сильный абстинентный синдром, благословите, я ему сто грамм коньяку налью, а то у него сердце может не выдержать, сейчас прямо здесь помрёт, это я вам как бывший кардиолог говорю».

«Налей, — говорю, — раз такое дело, да накорми его сразу, а то он, небось, дня три уже на одной водке живёт».

Налила ему мать Серафима коньяку полстакана, накормила супом, кашей с грибами, вроде ожил Петрович. Стали мы вместе с ним чай пить. Он в себя пришёл, обогрелся, приободрился, повеселел даже, разговорился.

«Вы, — говорит, — батюшка, не думайте, что Петрович пропащий! Я, конечно, сейчас „не в форме“, выпиваю вот, значит, грешным делом и украсть чего могу. В общем, свинья, конечно, я порядочная, чего уж греха таить. Валька, конечно, правильно сделала, что замуж за меня не пошла в шестьдесят девятом — какой из меня, к лешему, муж!?

Только я ведь тоже „не на помойке найден“, тоже и я ведь „в люди мог выйти“, полгода даже бригадиром был на ферме! Ох, меня вся бригада и боялась! Строговат я был, гонял доярок и скотников так, что им „небо с овчинку казалось“, хотел бригаду в победители социалистического соревнования вывести, любой ценой.

Этаким „Сталиным“ себя представлял, который „железной рукой“ беспощадно выводит коллектив в передовые! Чтоб лучшей бригадой объявили, чтоб вымпел с Лениным у меня в бригадирской каморе висел! Чтобы меня самого на „Доску почёта“ у правления колхоза выставили! Чтоб Валька, холера такая, видела, от какого человека отказалась!

Не вышло у меня, с вымпелом-то, всё водка проклятая, а ведь мог и до председателя дорасти…

На „Доску“-то меня всё же выставили, на другую, которая — „Не проходите мимо“, там, где „Позор пьяницам и разгильдяям!“ И Валька меня там, конечно, видела, она как раз мимо „Доски“ той в свою школу на работу ходила каждый день. Каждый раз, небось, Бога-то благодарила, что надоумил за Ивана, а не за меня пойти.

И бригада моя бывшая много лет потом надо мною смеялась — „иди, „Сталин“, опохмелись, а то усы отвалились!“ Да, их-то понять можно, пообижал я, конечно, людей во время своего бригадирства… Да и сейчас кому от меня хорошо, кто меня добрым словом помянет? Заслужил, стало быть… Прости меня, Господи! Ещё бы сто грамм, а, батюшка?»

Ещё сто грамм мы ему наливать не стали, а дали ему с собой тушёнки несколько банок, макароны и куртку тёплую из «гуманитарной помощи». Благодарил, обещал начать молиться, ушёл. Куртку потом пропил.