Уве Телькамп - Башня. Истории с затонувшей земли. (Отрывки из романа)

— Дрезден… в гнездах муз, как обычно бывает, / недуг «Хочу во Вчерашний день» обитает…

— Ищущий, в ночи Потока, — и Лес: он становился бурым углем, бурый уголь пластовался под нашими домами, копатели-кроты этот уголь добывали, ленточные транспортеры доставляли его к истопникам, на теплостанции с их дымовыми трубами и в наши дома; над крышами поднимался кисловатый дымок: мало-помалу он разъедал стены, и легкие, и души, а обои превращал в лягушачью кожу: обои в комнатах отставали от стен и пузырились, были пожелтевшими и испещренными испражнениями паразитов; когда люди топили печи, стены, казалось, потели никотином, копившимся в них еще со стародавних времен; в холодную пору оконные стекла замерзали, обои покрывались инеем, папоротниковыми разводами и маслянистым льдом (напоминавшим слой жира на дне немытой сковороды, забытой в неотапливаемой кладовке). Желтая птичка, иногда каркавшая в наших снах, бдительно наблюдала за происходящим: ее звали Миноль-Пироль {19} 19 Популярная в ГДР игрушка; желтая птичка в рабочем комбинезоне — эмблема «Миноля», крупнейшего восточногерманского предприятия по производству изделий из синтетических материалов. ; и когда те часы наконец пробили, тела наши пребывали в плену, в Сонном царстве, розы буйно разрастались,

писал Мено Роде,

а Песочный человечек {20} 20 Песочный человечек - герой популярной в ГДР детской передачи наподобие нашей «Спокойной ночи, малыши!» знай себе подсыпал нам в глаза сонный песок

<���…>

Филипп Лондонер {21} 21 Филипп Лондонер — брат Ханы, бывшей жены Мено Роде, и его друг. Прототип Филиппа Лондонера — известный гэдээровский статистик и экономист Томас Кучиньски (р. 1944). занимал квартиру площадью семьдесят квадратных метров в одном из рабочих кварталов Лейпцига. Дом выходил на канал, вода которого из-за выливаемых в нее отходов хлопчатобумажной фабрики приобрела студенистую консистенцию; в ней плавали и медленно разлагались мертвые рыбы, белая плоть хлопьями отделялась от скелетов, плавники и ослепшие глаза течением прибивало к берегу, и они покачивались в серой пене, над которой тянулись вверх голые ветки вязов, заселенные тысячами ворон, находивших себе здесь обильную пищу. Жители этого квартала прозвали фабрику «Пушинкой»: хлопковые хлопья — «сивуха», как говорили местные, — на много километров вокруг покрывали улицы и, плотно утрамбованные ногами пешеходов, образовывали склизкие гнилые струпья, казалось, вобравшие в себя запах всех лейпцигских собак. Гонимые ветром хлопья застревали в кустах, в летнюю пору забивали дымовые трубы, перемещались вместе с теплым отработанным воздухом, вихрились, словно вуаль, над крышами, опускались в лужи и на рельсы трамваев, так что, когда трамвай въезжал в фабричный квартал, это чувствовалось даже с закрытыми глазами: все звуки вдруг становились глуше, и разговоры в вагоне, прежде сливавшиеся в невнятный гул голосов, разом смолкали.

На Лейпцигскую книжную ярмарку Мено приезжал каждый год. Останавливался он у Филиппа; так продолжалось и после того, как Ханна и Мено расстались, потому что обоих мужчин связывали обоюдная симпатия, спокойное уважение друг к другу, «своеобразная трудная дружба», как выразилась однажды Ханна. Вороны тут водились всегда; казалось, с годами они только умножались, собираясь в воинственные орды. Но хуже, чем их карканье, грай, треск и хлопанье крыльев, был для Мено тот миг, когда, уже в сумерках, ворота хлопчатобумажной фабрики распахивались и рабочие начинали расходиться по домам: тогда крики ворон затихали и слышалось шарканье множества ног, ритмично прерываемое шорохом контрольно-пропускного устройства и, время от времени, — дребезжанием трамвая, описывающего дугу или ускоряющего движение. Вороны в этот час — когда ветер в Лейпциге менял направление на северное и приносил с собой тонкую угольную пыль из карьеров Борны и Эспенхайна, когда он кружил широкими лентами вокруг домов и на улицах возникали теневые вихри высотой в человеческий рост, так называемые кипарисы, — вороны беззвучно сидели на черных деревьях, на фоне светлого неба напоминавших зигзагообразные рудные жилы, и наблюдали за рабочими внизу, которые по большей части не замечали птиц, а просто брели понурившись и волоча ноги к остановке трамвая или к стоянке велосипедов перед фабрикой. Случалось, правда, что какая-нибудь женщина поднимала кулак и чертыхалась среди всеобщего молчания или мужчина запускал в ворон камнем, разражаясь потоком брани; тогда растревоженная, какофоническая птичья стая — а точнее, единая птица-исполин, состоящая из шелестящей летучей массы, гневных выкриков и позвякивающего оперения, — пульсирующими рывками разрасталась в небе над фабрикой, с хриплыми возгласами описывала круги и медленно, будто засасываемая воронками, которые соединялись в один тонкостенный вихрь, один штормовой винт, опускалась обратно на вязы: птицы, одна за другой, высвобождались из-под власти опасного воздушного потока, устраивались на ветке, складывали крылья и опять успокаивались. Мено неоднократно видел это из окна комнатки, которую выделял ему Филипп; фабрика располагалась напротив; по утрам, готовясь к очередному ярмарочному дню, он даже мог смутно разглядеть рабочих утренней смены возле станков — различал быстрые и выверенные движения плоских силуэтов под неоновыми лампами.