Ольга Романова - Русь сидящая

Страдала Райка не от того, что срок ей светил достаточно большой, — огребла она в итоге и правда немало, но сопротивления не оказывала и вообще была равнодушна к развитию своего уголовного дела, игнорируя интересные ментовские предложения “договориться”. Сразило Райку под самый корень, перевернуло душу и опустошило одно известие. Дело в том, что однажды повезли ее на какое-то вполне проходное судебное заседание типа продления стражи и встретила она по дороге новеньких заехавших цыганок — своих, из табора. Которые и рассказали ей по доброте душевной, что ее молодой муж Юрка женился на молоденькой. И даже заимел уже дитё, возраст которого смело позволял предположить, что зачат он был, когда Райка еще была свободной холеной птицей с личным шофером и леопардом.

Как только Райка перестала приносить доход и загремела в тюрьму, Юрка и нашел свое истинное счастье. У криминальной ветви цыган так принято: женщины на заработках, а мужики мудро ими руководят. Вот Райку и списал со счетов молоденький ласковый цыганенок Юрка.

И Райка завыла. Пока она не выла — истово молилась, молитва переходила в концерт для иерихонской трубы с оркестром, а когда она уставала, то доставала из-под подушки свои образа. Прикладывалась к бумажным иконкам губами особым манером, со стороны казалось, что она их обнюхивает в четырех местах. И что-то постоянно при этом бубнила.

Что бубнила — никто особо не интересовался, так она всех достала. Пока однажды вся камера не услышала ночью быструю Райкину молитву-скороговорку отчетливо. Райка чмокала Николая Угодника и приговаривала: “Юркин уй к моей езде… чмок-чмок-чмок-чмок….Юркин уй к моей езде….” Прости господи.

Передавать в зону книжки — отдельное удовольствие. Дело это не требует спешности. В книге не должно быть автографов и дарственных надписей — запрещено. В книге не должно быть карт местности — запрещено. А сама книга должна быть сугубо гуманистического содержания: никакой эротики, карточных игр, или терроризма, или кровавых маньяков, призывов к свержению государственного строя и прочего экстремизма. А уж тем более не про тюрьмы и побег из оных. Все это написано в каких-то лохматых инструкциях, и если захотят придраться — ничего не пропустят. Не захотят — да хоть Чарльза Буковски передавай. Хотя были случаи, когда запрещали Оруэлла, например.

Однажды я передавала в зону под Тамбовом только что вышедшую тогда книгу Андрея Колесникова про 70-е годы в СССР и жизнь детей младшего партхозактива. На обложке — фото счастливого семейного отдыха где-то на морском побережье, и сверху всего этого — портрет Леонида Ильича в золоченой раме. Автор эту книгу подписал, что было важно: несколько личных теплых слов для человека в зоне, лично знакомого с Андреем, много значат, а зеку еще сидеть и сидеть.

И вот передаю я эту книгу младшему инспектору, которая работает на приеме передач. Начинает она ее листать, сразу тормозит на дарственной надписи и — не читая надписи — говорит мне:

— Оль, ну ты ж опытный человек. Ну нельзя же с надписями.

Закрывает книжку. Долго смотрит на обложку, взгляд мягчает. Вздыхает.

— Ну ладно, уж про Леонида Ильича пропустим, конечно…

Жил-был молодой и удачливый таможенный начальник, полковник, назовем его Рустамом — тем более что примерно так оно и есть. Работал он в московской таможне при Центральном таможенном управлении и был далеко не ангелом. Однако ж и меру знал, и не по чину не брал, и по вертикали власти регулярно отправлял наверх свой социальный лифт с посылкой для руководящих товарищей. Конечно, идеалом его карьеры был грешный человек Верещагин, который “уходи с баркаса”, и мзды Рустам не брал — как он искренне считал. Просто был органично встроен в систему, все участники которой чувствуют себя винтиками, передающими куда-то наверх бандероль с кэшем, а на руках при передаче остается немного смазки — не на зарплату же жить. А также Рустам чувствовал себя настоящим защитником Родины и ее богатств, был политически грамотен и регулярно занимался спортом, дабы применить к врагу у ворот наши боевые искусства. То есть парень он был физически крепкий и звездануть мог четко — а это важная для дальнейшего рассказа деталь.