Антонио Редол - У лодки семь рулей

Старика передернуло от звука его голоса.

— Добрый вечер! — ответил Байлароте.

Алсидес вернулся с губной гармошкой, но кузнец знаком приказал спрятать ее. Он не любил компанию Богаса и относился к нему недоверчиво.

— Эй, Мариана! Марш за стойку, — вполголоса приказал он.

— А почему?

— Ну, хватит пререкаться! Я знаю, что говорю. Рыжик их обслужит. — И он кивнул Алсидесу.

Тот схватил стаканы, расставил их на столе; затем поставил посредине две глиняные кружки. Богас уставился на него и ущипнул за щеку.

— Эге, дядя Жоан! Да у вас, никак, новая служанка объявилась? Рыженькая какая, сукина дочь!

Сидро подошел к Мариане, тоже стал за стойку. Она не спускала глаз с двери, словно ждала кого-то.

— А какие у нее волосы шикарные! Как тебя зовут, моя радость? — не унимался Богас.

— Не лезь ты к нему, Богас, видишь, парень делом занят. Не паясничай. О тебе и так дурная слава идет.

— О других похуже болтают, дядя Жоан!

— Будь ласков, допивай себе и проваливай! А не хочешь пить…

— Ох, ты, однако!

Барочник разглядывал Алсидеса и как будто узнавал в нем знакомые черты.

— А если по-серьезному. Чей это сын, папаша?

— Человеческий, — усмехаясь, ответил Рыжик.

— Сам вижу, не слепой, чай. Все вы здесь сегодня бешеные, как с цепи сорвались.

И он встал, расправляя руки, будто потягиваясь. Мариана угадала его намерение и двинулась наперерез. Он потрепал ее по подбородку, смерив Сидро вызывающим взглядом.

— Я хочу потолковать с этим шпингалетом… С этим вот сыном человеческим!

И, взревев «берегись!», приготовился перемахнуть через стойку и расправиться с сыном конюха Мануэла.

Но тут выбежал Добрый Мул со своим охотничьим ружьем и прицелился в барочника.

— Дядюшка Жоан! Не стреляй ты в него! Не дай бог еще что натворишь! — примирительно заметил один из посетителей.

— Тогда брысь отсюда, и поживее! Вон какие здоровенные вымахали, а с мальчишкой связались! Ну, пошли, пошли! — И вытолкал их за дверь.

— Этот гаденыш — вылитый Мануэл Кукурузный Початок. Или дьявол в его шкуре, — недоумевал Богас.

Друзья позвали его с улицы.

— Всего хорошего! — распрощался он.

Никто не ответил.

— Я сказал — всего хорошего! — вскипел барочник.

— Здесь никто тебя не понимает, — ответил Жоан Добрый Мул. — Ишь ты, храбрец какой выискался, чтоб тебя… Нашел, где развернуться, — со старым да малым сцепился. А ведь быков убивал!

Перед таверной смеялись и пели:

Богас был смущен. Он хотел уйти, но колебался. Потом решительно встал и вышел за дверь, сразу канув в ночь. Кузнец с ружьем под мышкой следовал за ним до самой околицы хутора. Возвратись в таверну, он коснулся прикладом Марианиного плеча.

— Когда-нибудь из-за тебя здесь беда случится. — И пристально поглядел на Конопатого Шико, бычьего пастуха, который вдруг зачастил к ним чуть не каждый день.

— Сыграйте что-нибудь, — попросил Алсидес, протягивая старику гармошку.

Добрый Мул вытер рот, облизал языком губы и начал играть. Голубые глаза его искрились радостью, ведь теперь у него до конца дней был друг. Лицо Рыжика осветилось улыбкой.

Алсидес весь светился, когда, забившись в угол, писал письма своей Нене. Он преображался, делался неузнаваем; лицо его представлялось мне стеклом, на котором пляшут лунные блики.

Алсидес всегда писал стоя, уединившись. Остальные сидели за длинным столом, где мы обычно собирались группками, объединенные скорее личными симпатиями, чем национальностью, или играли потихоньку от надзирателя в шахматы из хлебного мякиша.

Я был ровен со всеми, скрывал свои симпатии и потому держался угрюмо, считая необходимым сохранять панцирь молчания и подозрительности, в который облачился еще в одиночке. Я вижу, что перестарался. Теперь мне самому кое-что в моем повествовании кажется нелепым. Например, рассказ о старике с шарфом. Я пока не имею права говорить все, что о нем думаю, и потому его появление в романе, на мой взгляд, необоснованно. Но обойти старика молчанием тоже нельзя. Слова жгут меня при одном лишь воспоминании о нем, ведь мы так и не встретились больше. Сколько воды с тех пор утекло!

Однако я отвлекся. Я уже сказал, что замыкался в себе. И потому меня не любили.

Одно время — я это понял — меня даже принимали за осведомителя гестапо. Возможно, полицейский выполнил свою угрозу и убедил их, что я предатель.