Антонио Редол - У лодки семь рулей

— Осточертели они тебе? — посочувствовала она.

Конюх тяжело вздохнул, кивнув головой, и закрыл лицо руками. Не глядя на Терезу, он попросил вина.

— Не пей, Манел, не пей больше! Прошу тебя.

Мануэл пообещал не пить и ушел, забыв об еде. Он твердо верил, что сдержит слово. Но на улице ему стало так одиноко, что он не мог удержаться от искушения. И, коротая ночь в портовой таверне, пил, пока не свалился без чувств. Подошел шелудивый пес, облизал его и примостился рядом.

Взошла луна и озарила человека, лежащего у двери; на плечи ему упало пятно света. Ночь была холодная. Холодная и горькая,

Он выслушал все до конца, ни разу не прервав. Лицо его просияло, когда я читал про Мануэла и Марию, про наш городок — верно, он ни разу не вспоминал о нем в этом приюте страданий.

Но тут он не удержался и стиснул мне руку.

— Видать, немало горя хлебнул тогда отец. Какой он был?.. Я знаю, он любил выпить, терзался очень, что его Кадете прогнал… Но, по-вашему, его тоже эта жизнь затянула?

— По-моему, да, — ответил я, не совсем понимая, что он имеет в виду. — Всех что-нибудь связывает, у каждого свое.

Алсидес не двинулся с места, но, думаю, желал бы оказаться от меня подальше. Он не сводил глаз с решетчатого окна, в голосе его дрожали слезы. Я не перебивал его, я был убежден, что этот диалог принесет ему облегчение.

— Мне здесь тоже не легко пришлось, все равно как тогда отцу, опутали его разные пройдохи. Помните, вы тогда удивлялись, почему я вас избегаю? И как я покраснел, будто вы меня на месте преступления застукали? Помните?.. — Он заговорил еще тише: — Они позвали меня наверх и спросили, хотел бы я повидаться с моей Неной. Они читают письма, что я ей пишу, и, уж конечно, смекнули, что у меня только она осталась на свете. Одна она и осталась… Как подумаешь, что я ее потеряю и сердце осиротеет, в груди все так и оборвется. Хуже одиночества ничего нет. Я и вспомнить-то не могу, есть ли что на земле такое же черное и чтобы так болело. Черное, как злая рана. Меня однажды ранило в ногу. Да разве сравнить эту боль с той? Когда я лежал в госпитале, за мной ухаживали… Здоровались, спрашивали, как дела идут, ласковые были… Человек не может без друга, пусть даже друг далеко…

Голос его прерывался, слова падали тяжело, точно свинцовые.

— Потому я и пишу моей Нене, знают, собаки, чем меня доконать. Я ответил, что да, что все бы отдал, лишь бы с ней повидаться. И тогда… тогда они предложили… знаете что? Разговориться с вами и выведать, знакомы ли вы со стариком? А может, вы уж проболтались? Я отрубил: не такой вы человек, чтоб этой ерундой заниматься. «Попробуй, чем черт не шутит, говорят. Выпустить мы тебя не выпустим, а побег устроить можем. Хочешь убежать?..» Теперь уж признаюсь, что раздумывал об этом не день и не два. Вы меня поймите, один у меня друг-то, на всем белом свете один. Ведь здесь у меня друзей нет, заметили?

В этот момент Алсидес обернулся ко мне, словно желая подтвердить свои слова. Он дрожал. Капельки пота, покрыли его лицо, сведенное болезненной гримасой.

— Вот я и надумал, как мне вас выгородить. Стал прислушиваться, что кругом говорят. Здесь всегда что-нибудь да услышишь. А потом шел наверх…

Этот разговор и отталкивал и привлекал меня.

— Они сразу почуяли, что я не вру и раз ничего про вас не рассказываю, значит, вы не виновны.

— Ты не должен так поступать. Твоей, Нене это бы не понравилось.

— Не понравилось? Вы ж ее совсем не знаете…

— Женщины не прощают подлости. А то, как ты решил меня спасать, презрения достойно. Думаешь, они, вправду устроят тебе побег?

— Я и в мыслях этого не держу. Только боюсь, вас они не выпустят. А каталажка эта вам не подходит…

— Тюрьмы для нас, для людей, строятся, — возразил я. — Кто знает, может, в наше время в тюрьме сидеть почетно.

— Я убил человека… Не из-за политики. Ему вздумалось поиздеваться надо мной, разве можно такое спустить?! Я до него стольких укокошил, и ведь они не сделали мне ничего дурного. За одну лишь ночь тринадцать!

Я видел, что разговор для него мучителен, и прервал:

— Давай я опять почитаю? Так будет лучше.

— Да, конечно. Только одно вам скажу: никогда больше я не мог убивать ночью.

Мануэл так нагрузился вином, что нельзя было и предположить, будто у него сохранилась хоть капелька здравого смысла. Да он и сам не помнил, думал ли он о чем-нибудь в ту ночь, проведенную на берегу Тежо.