Антонио Редол - У лодки семь рулей

— Вернитесь, куда вы, вернитесь!

— Море прорвалось, теперь всем нам крышка! — закричал старик землекоп.

Мы очутились в ловушке и метались между бараком и дамбой, силясь отыскать местечко, куда вода еще не достала. Но она заливала все вокруг сплошным потоком. Ночь прямо исходила отчаянными воплями. Сроду я не видывал такой дьявольской сумятицы. Будто диких зверей выпустили из клеток. Добежав до барака, я повернул назад, к дамбе. Смерть хватала меня за пятки, я слышал крики тех, кого она уже схватила… Ох, как они кричали! Стоны, вопли — сдавленные, хриплые — сливались в нечеловеческий вой, хватали за сердце. Я все бежал что было сил, какие-то люди, тяжело дыша, бежали бок о бок со мной. Один вдруг споткнулся, упал, и вода тут же сомкнулась над его головой. Я припустился еще прытче, хотя ноги меня не слушались, подкашивались, а смерть, подлая, так и норовила утянуть меня в бездну. На скотном дворе ополоумевшие со страху животные разломали загон и с надрывным мычанием и блеянием понеслись в сторону дамбы. Теперь я уже шел по горло в воде, не надеясь на спасенье; с каждым шагом земля, все быстрее уплывала из-под ног, и вот я уже не смог нащупать дна. Все кругом было сплошное море. Я забарахтался в воде, силясь выплыть, и вдруг натолкнулся на что-то большое, плывущее рядом со мной. «Бык», — понял я и, поднатужась, вскарабкался ему на спину. Бедное животное тоже искало спасения. На нем я добрался до подножия дамбы, но вылезти на нее у меня не хватило сил. Наверху метались темные фигуры, они воздевали руки к небу и что-то кричали охрипшими голосами. Другие темные фигуры судорожно цеплялись за сваи.

— Держитесь, держитесь, товарищи! — кричали с плотины, и голоса их захлебывались слезами.

Бык подо мной вдруг весь обмяк и начал уходить под воду, а я в отчаянии стал молотить его по спине кулаками, словно это могло его оживить. Но он только бился в предсмертных корчах и жалобно мычал. Со стороны Альяндры послышалось ответное жалобное мычание. Бык задрал голову — высоко, как только мог, аж рогами до спины достал, рванулся — я схватил его за рога, чтоб помочь ему, и вдруг почувствовал, как бока его холодеют, он слабнет все больше и уходит вместе со мной в черную глубь. Закричал я тогда, первый раз за все время. Закричал, но голос мой оборвался, горло мне сдавило, я хотел что-то сказать быку, подбодрить его, но не мог выдавить из себя ни звука.

И вдруг — сам даже не понимаю, как мне это в голову пришло, — вытащил я нож и давай колоть им быка. Его горячая кровь потекла по моим онемелым рукам, она согревала меня, горячая, как сама жизнь, но бык издыхал: у него уже не было сил бороться со смертью.

— Держитесь, товарищи!

И снова крики, стоны. Голоса умоляли, плакали и замолкали…

Бык все ниже кренился мордой к воде, кренился и мычал, потом вдруг взревел и, осев, поволок меня за собой в глубину. В эту самую минуту тело какого-то утопленника ударило меня по ногам, я забарахтался, задвигал руками, поплыл, поплыл и наконец уцепился за сваю.

С дамбы донесся чей-то голос:

— Из Кайса должны прибыть баркасы — не могут же нас бросить так, без помощи. Видно, Тежо не дает им сюда пробиться.

А вода все поднималась и поднималась. Ветер с Палмелы, злосчастный ветер, все не затихал, и море гнало и гнало вспять воды Тежо.

Тяжко все это вспоминать, сеньор, но хоть я и притомился, а все же хочу вам досказать до конца.

Коченеть мы уже начали. Это была смерть. У меня на глазах умер Брюзга. Умирая, он схватил меня за руку и что-то забормотал, — теперь и не вспомню, что он мне говорил, где там было запоминать. Все смешалось тогда: люди и быки, мертвые и живые. И по сию пору не пойму, как я жив остался. Ничего дальше не помню. На другой день очнулся я уже в Кайсе вместе с другими живыми. И Карлос Арренега, по счастью, среди них отыскался. Мертвых тоже на том же баркасе привезли. Кто-то всучил нам деньги — а мы тогда даже и не понимали, зачем они нам.

Все, что у меня было, — все под водой осталось. И радость жизни, какая еще во мне была, она тоже там утонула. Черная тоска легла мне на сердце и весь белый свет черной пеленой закрыла. Взял я гармонику свою и кинул в Тежо. И ни разу в жизни больше ни одна гармоника не пела у меня в руках. Я ненавидел теперь эту проклятую реку, а ведь как я любил ее прежде… Утешала она меня и мечтанья всякие во мне будила. Но все они погибли в ту ночь.

С тех пор никто не звал меня Белой Лошадью. Это прозвище погибло вместе со всей моей прежней жизнью. Почему, почему никто не поверил мне, когда я говорил, что всех нас ждет беда, что белая лошадь шутить не любит и, уж коли распустила она свою гриву, — бури не миновать. И не миновать смерти.