Дарья Симонова - Узкие врата

У Инги неделю рак не шел из головы. А вдруг правда?! Инфантильный авторитет Оксаны еще маячил на краю сознания, детские истории еще не были прожиты. Нелли, почуяв слезки на колесках и ознакомившись с причиной, не стала разжевывать обычную правду про век балерины, который короток. Она только хохотнула. Дескать, рожай, пожалуйста, только почему обязательно от механика. На свете еще много найдется такого, вполне доступного нашим мудрецам… И снова стало легко. Инга краем глаза уловила горькую иронию. Но тот край глаза она решила прикрыть. Тут – прикрыть, тут – сквозь пальцы, тут – не расслышать. Так и жила, чтобы не слишком огорчаться.

Нелли нездоровится. Как получилось, что ее «стальной носок» надломился? У нее болят ноги. Нелли неприятно удивлена, точнее, делает вид, таким образом защищаясь от злого отчаяния: будь она хоть девяностолетней развалиной, все равно не согласится, что недуги – это теперь насовсем. Старческий бред щадяще обходится с ней, Нелли разве что мнительно обижается на телефон, который якобы звонит из вежливости к ней, старой, больной вешалке. Инга сто лет не видела учительницу, боялась сварливых ноток, у Нелли все стихии сокрушительны – и подъем, и хандра.

И вдруг Нелли в кои веки позвала ее на день рождения. Игорек уехал в Болгарию, муж в делах, не с зеркалом же ей чокаться, примерно так, без экивоков пояснила она Инге. Старческое лукавство! Одиночество ей не светило по определению, она и в пустыне найдет кому осанку выправить. Инга понадеялась, что минор миновал, но Нелли встретила ее влагой, затопившей морщинки, и жилистой хваткой цепких пальцев. Обняла, словно Инга с войны вернулась. Нелли не постарела, этому следует подобрать другие слова: взобралась на холмик, с которого видна вечная река Стикс. Близких сразу захотелось одновременно мучить и баловать, раскрывать им тайны, даже и давным-давно рассекреченные. Старческий маразм – то же, что и подростковые выкрутасы: фонтан освобожденных эмоций. От эмоций она и высохла, как паутинка, казалось, что ее внутренний каркас, который обтягивает кожа, кое-где прохудился и просел. Нелли научилась жаловаться и плакать. Ее ученицы, вырезанные ею Буратино, забрались уже высоко, и Нелли, похоже, ловить нечего. Ей открылась мелочная любовь к власти, к этой потаенной стороне любого учительства, которую она потеряла. С мужем они теперь лишь соседи по камере, с сыном давно не сладишь, невестка показала коготки. Старушка Нелли… не ты ли внушала маленькой Инге, что маму нужно суметь отпустить? Пришел черед учительницы по части этого умения.

– Почему меня скрутило так рано? – шептала она в вазочку с восхитительным рыбным салатом от Наташи-соседки. – Ведь мне еще только…

– Тебе почти шестьдесят! – сермяжно изумлялась Наташа. – Что же ты хочешь, милая?! Мы ведь не горцы, чтобы до ста лет колдобиться. С твоим балетом на тебе местечка живого не осталось – все потеснили мышцы…

Нелли в ответ обиженно усмехалась, что от мышц еще никто не умирал. Они курили на кухне, все трое. Наташа – образец здравого народного конформизма. Когда Нелли на коне – Наташа нахваливает балетную муку, теперь же хает на чем свет стоит. У Наташи в кладовке живет сумасшедшая сестра. Уже много-много лет. Младшая, любимая. Инге открывается это только теперь, когда она встряла в соседский междусобойчик. Руку протяни – уткнешься в боль. Предпочитают гнить за стенкой, но соблюдать тишину. В этом плывущем городе вместо лебединых песен – врожденный инстинкт умолчания.

В кои-то веки лежать так близко, что чужое сердце стучится в тебя беспокойным кулачком… Жадной Инге выпал шанс, беспроигрышный, как детская игра в срезание. На ниточках висят немудреные призы, детям по очереди завязывают глаза, суют в руки ножницы и начинается слепое веселье, галдеж, тыканье в пустоту, окрики «режь!» и писк удачи, если удалось отхватить заветного пупсика. Нежданно-негаданно Инга снимает пенку со своего недетского праздника души и тела: ей дарят телевизор!

Редко, но любовь бывает ошеломительно лучше, чем ее представляешь. Миша объявлял с открытым сердцем:

– Я купил именно этот светильник, потому что он назывался «Инга».

Светильник, прямо скажем, безнадежен. Но проскакала мода называть мебель женскими именами. И вот поди ж ты – сыскалась аляповатая конструкция и с именем «Инга»! И сыскался дурак, который купил. Прелесть Миши состояла в том, что он оставался неисправимым провинциалом.