Дарья Симонова - Узкие врата

И Франция, наконец! Славка – Альберт, Мирта – Марина, Алеша, как водится, Ганс. Чудно. На Алешу плевать Славка издевается: Марина – завкладбищем, ее муженек – завлесом, премилая пара получилась. А как еще скажешь? Мирта – предводительница вилис, душ невест, умерших до свадьбы. Прямо скажем, невеселая должность.

По Парижу особенно не пошляешься. Соглядатаи известного ведомства не дремлют, но Славка умел ускользнуть от опеки, его пронырливое чутье безошибочно находило волшебные уголки и изгибы старого города, теплые и хрустящие, как круассаны, щупальца которого обнимали крепко, запутывали, забирали к себе насовсем, чтобы до скончания века хотя бы в грезах своих бродить по ним. Инга понятия не имела, куда они путь держат, разве что Слава сподобится на краткое пояснение вроде «Батиньоль» (что такое? зачем?); там в лавчонках, будто из сказок Джанни Родари, Слава вдруг покупал кисет из гуттаперчи. Подарок. Инга еще не знала, что подарок этот придется передавать ей. У Инги наклюнулся роман с прессой. «Ле Мерильональ», «Ле Провансаль» – округлые, аппетитные названия ласкают слух и тщеславие. Они – за! За Ингу.

Даром, что первый, «пантомимный» акт «Жизели» у нее, по трактовке придирчивой Нелли, не блистал. Зато французы в восторге от Ингиного «сумасшествия», заставляющего забыть все, что знали об этой роли. Инга была изумлена темпераментными преувеличениями, когда Славка пересказывал ей хвалы, выхватив газету у импресарио. Славку тоже хвалили, и вообще было много похвалы. Инга, неблагодарная, начала уже и опасаться, ей ведь неловко на лаврах, ей бы – вагончик пожестче. Она напряженно кусала губы в ожидании отсылок к Спесивцевой. Опасно быть слишком хорошей Жизелью – сойдешь с ума? Не такой уж и абсурд…

– Ты просто тушишь ликование, чтоб не привыкнуть к сладкому, – объяснил Слава, взвинченный и довольный. – Не хочешь отдаться потоку. А зря. Наслаждайся! Вернешься – будет что вспомнить.

Было что вспомнить. Славка остался. Попросил убежища. Господи, дай нам всем по убежищу, убористому и теплому, как гагачий пух, без претензий на французский шарм! Славка, так вышло, был бездомный из бездомных, даром что балагур и умница. К семейственности он пока не стремился, уют забыл. Мать его и сестра тихонько жили себе в белорусской глуши, вели хозяйство, в то время как Слава искал участи иной, обаятельно и нагло вылавливал друзей и девочек из богемных сливок, пренебрегая их наследственным лоском, крутил с ними романы, потом они пропадали куда-то, да и Славкины следы порой терялись. Иной раз он, пробегая мимо Инги, едва кивнет, занятый очередным протискиванием сквозь щелку в стан сильных. Но как не простить другу вредных привычек? Он оставался единственным проводником в беспечность. Что еще Инга знала о нем? Что где-то по соседству с театром жила тайная Славкина любовь, жена кучерявого продавца в букинистическом, она была намного старше его и отвечала ироничным приятельством…

Еще во Франции все-таки кольнула ревность. Алеша и Марина. Сколько веревочке ни виться… Марина забежала в номер – якобы забыла бигуди, нет ли у Инги случаем. Инга в жизни не завивалась. Еще пару раз за всевозможными нелепыми мелочами. Как тут не вспомнить Славкино предостережение. Неловка она, однако, в своем соглядатайском паскудном деле. Если это правда… Но Леша, несмотря на возможную двусмысленность своего положения, был счастлив. У них получился роскошный медовый месяц. Супругов обычно не выпускают за бугор вдвоем… и снова догадки злые.

И символика сюжета завершает печальное дело. Жизель молит Мирту отпустить Альберта, не мстить ему. И – Бог милостив. Славка спасен и вырвался на французскую грассирующую свободу. А Инга воротилась в «загробное царство». Марина, уложив голову в самолетное кресло, с укромным любопытством, что не участливей римского сената к вот-вот убиенному Цезарю, поглядывала на «подчиненную» Жизель. Дескать, дружила с предателем, ротозейка, ошибочка у тебя вышла, но теперь-то я, Мирта, твоя повелительница…

Не к добру замыслил Теофиль Готье эту фабулу, начитавшись германских мифов про эльфов, жестоких дев в белых платьях, с подолами влажными, как мох могильный, надменно белокожих кровожадных стерв в веночках из лилий, обуреваемых беспощадной жаждой вальса. Горе путникам запоздалым – их затанцуют мертвые невесты до смерти.

Кладбищенский триумф! Инга с досады купила джинсы. И вот ностальгическая ирония судьбы: у нее на кнопки железные тоже выступила аллергия, что досаждала когда-то Олеське, будто стигматы родной души. Раскисшая Инга вернулась на поклон к Нелли. Нелли сжалилась, не стала расхваливать и тыкать в новые горизонты. Обняла, когда Инга расхлюпалась: