Владимир Маканин - Две сестры и Кандинский

— Доброе. Тебе привет от Инны… Иди, иди позавтракай. Там на столе… Еда… Чайник ополосни.

— С-спасибо.

— Но сначала ополосни физиономию. Умойся.

— У тебя, Оль, какая-то музыка?

— Нет… Это с улицы.

— А как наш юный Кандинский рисует?

— Коля?.. Никак… Ничего не умеет. Водит кистью туда-сюда. Он думает, что он копирует. По пять раз одно и то же. Он уверяет, что, когда он малюет, у него не болит голова.

— Что?.. Голова?.. У кого?

Больше Инна не может говорить, потому что все заглушают диковатые звуки проснувшегося саксофона.

— Опять музыка? Я ничего не слышу… Оля! Оля!

«Разговаривая с сестрой, я тоже все время слышала утробные звуки… Вроде как непродутый кларнет? Или труба?..

Но я думала, что звуки с улицы… А это дудел мой вернувшийся Максим! В двух шагах! уже у самых дверей!.. Оказалось, его проблемный саксофонист простудился, жар, температура, еле стоял на ногах и истекал соплями… Так что Максим отправил саксофониста домой. А сам взял, прихватил его инструмент… Чтобы простуженному бедолаге без саксофона легче втиснуться в троллейбус… ну и… добраться до постели.

— Это я, я шумел, — смеется Максим. — Вот принес. Пусть пока у нас поваляется… Можно при случае подудеть.

Максим мне втолковал, как это важно, чтобы простуженный саксофонист не выронил из дрожащих рук любимый инструмент… чтобы не грохнулся с ним в лихорадочном ознобе. Подымаясь по лестнице с температурой и с матюками на свой пятый этаж. У них, Оль, нет лифта. Сволочной дом!.. А саксофон, Оль, плачет, падая. Если скачет вниз по ступенькам особенно. Как малый ребенок… Воет! и с жалобными стонами!

Я думала, Максим только руководит ансамблем, пишет для них музыку. И спросила — на каком инструменте он сам играет?..

Максим так спокойно ответил:

— На всех.

Это правда. Нормальная скромная правда музыканта. Он взял саксофон и заиграл. И как заиграл! Потрясающе!.. А какие на быстрой смене мелодии! Одна за одной. Какие импровизации!.. Я испытала настоящую гордость.

— Хочешь, сыграю „Останься“? — спросил он напоследок.

А вечером пришел побитый. Под глазом синяк… На физиономии свежайшие ссадины.

Улыбался.

А что, мол, плакать — дело творческое! Его рок-группа вошла в предвиденную полосу первых неудач. Они с налету внедряли живой, нервный рок в каком-то окраинном пролетарском кафе… Их побили…

Появился, как всегда, внезапно.

Я даже вскрикнула: — О господи!

— Все нормально, Оль. Конкуренция… Столкнулись с хоровиками. С самыми затхлыми и отстойными отголосочными хоровиками. Но у них контракт. Капитализм, его величество!.. Незримая рука рынка.

Незримая рука рынка здорово поработала над его обаятельной физиономией. Особенно удались руке синяки на его левой скуле.

Максим исчезал в ванной комнате — и снова появлялся, восторгаясь как стычкой с непредвиденно трезвыми хоровиками, так и своей новой музыкой!

А был уже поздний час. Мы засиделись. Я обрабатывала ему раны, а он о любви… о любви к своей рок-группе, к своим гениям. К запойному барабанщику. К загульному вокалисту… К вечно простуженному саксофонисту.

— Сам хрипит, а винит саксофон… Оль! Представляешь?.. Ну дурачина!

— И что?

— Пинает инструмент ногой».

Голос Максима из ванной комнаты:

— Они шизы. Саксофонист, Оль, он абсолютно ненормальный!.. Но они мне как дети!

Максим выскочил — голый до пояса. Он показывает Ольге и впрямь изрядную рваную царапину на левом боку.

— Вот, Оль… Вот еще здесь. Обработай…

— Ого!

— А я все думал — что это там жжет! Еле терпел!

Ольга, обрабатывая ему рану, качает головой: — Опять ты пришел поздно.

— И опять прошу денег.

— Я все хочу тебе объяснить, Максим… Все никак не решаюсь — ведь я небогата, милый.

— Но ты говорила — у тебя есть сбережения.

— Есть. Очень скромные.

— Но это же мои пацаны! Гении… Ты же не хочешь, чтобы они оказались под забором? чтобы сломались от нищеты?

Он показал еще одну глубокую пугающую царапину.

— Ты же не станешь загонять талантливых пацанов в воровство и криминал? или в наркотики?.. В крысиную голодную норку, а?

— Максим. Ты словно погоняешь время. Полгода пронеслись как один день.

— Наши полгода.

— А?

— Я говорю — зато, Оль, это наши полгода!

Как веский довод Максим ставит перед Ольгой свой бывалый магнитофончик:

— Слушай.

Он ищет «Останься»… Но знаковая песня никак не всплывает. Звучит что-то другое.

— Черт. Куда она делась?.. Ты услышишь. Услышишь, как я тебя люблю, Оля-Лёля… Эта песня — это мое сердце!