Владимир Маканин - Две сестры и Кандинский

— Слышь, Оль. Сегодня барабанщик должен быть особенно в ударе. Мы будем играть, клянусь, на самой грязной и скучной… на самой дохлой окраинной московской улице. Там блюют прямо на тротуар.

— Максим!

— Серые офисные мертвяки! Людишки! Но когда они слышат мою рваную музыку — гениальные наши импровизации, — они столбенеют. У них светлые глаза! Светлые и печальные. Дворники, клянусь, плачут первыми!.. Это правда, Оля, — плачут! Если улица получше и почище… Мы всегда начинаем возле дворника… Слезы сразу — это так прекрасно!.. А ты, Оль?.. Как ты без меня? Без меня целый день — это ведь тебе нелегко, а?

Вот и морковный сок… Максим ставит на столик возле Ольги.

— Оль, ты слышала — я спросил. Без меня минута за минутой — это ведь тебе нелегко теперь, а?

— Да, милый.

— Будешь продолжать свою книгу о Кандинском?

— Как всегда.

— Но сначала сок…

Максим вдруг колеблется. Небольшая проблема: — Сок сначала? или кофе?.. Здоровье? или легкий разврат?

Он готов позаботиться и, рванувшись к плите, подсуетиться заново:

— А может быть, мягкий утренний шоко? Шоколад, а?

Через пять минут Ольга пьет горячий густой шоколад. Помалу оттягивая губами из чашки. Безумно вкусно!

«Одна женщина (во мне) по-прежнему начеку — настороженная предыдущими промахами по жизни. Легко понять! Эта женщина-дичок чутко следит за каждым шагом мужчины… Слегка опасного. И всегда слегка обманывающего существа.

Другая женщина малоопытней (но это тоже я!), и эта другая опасно быстро и страстно срастается с мужчиной. Уже вся, душой и телом с Максимом… И вот почему больно. Остро больно от его расхлябанной прямоты. Еще больнее от его недомолвок.

— Мы пробьемся, Лёльк!

Мы?.. Ему так просто это „мы“. А мне все тяжелее скрывать свое подчиненное ему „я“. Когда вновь эти дурацкие проблемы с выпивохой барабанщиком. Или с загулявшим вокалистом… Вдруг открывшаяся в Максиме молодость — уличная, дерзкая, подзаборная… Я… Я не знаю… Я влюблена… в этого сумасшедшего Максимку!

Многие, даже очень и очень счастливые в любви женщины, могли бы рассказать про эту подспудную женскую нашу раздвоенность. Про этот разлад и про наш длящийся двойной стандарт в сердце. Про тайну жизни с мужчиной… Эта улыбающаяся половинчатость в любви есть у каждой из нас. И в самые первые пробные дни… и в первые месяцы… иногда даже в первые годы.

У каждой!..»

— Барабанщик просто обязан быть в ударе, — смеется Максим. — В своем фирменном ударе.

— И что это означает — деньги? — смеется Ольга.

— Немножко. Не жалей, Оль.

— Я не жалею.

— Ты чудо.

— Горячий шоколад — это так вкусно… А знаешь, о чем сейчас думает твое чудо?

— О чем? — Максим — сама невесомость, когда он переспрашивает. Ангел от иронии! Его интонация нарастающе легка, напориста и лишь самую чуть обаятельно небрежна: — О чем?.. О чем бы ни думало мое чудо, это нам ничуть не в тягость… Правда, Оль? Мы ведь разберемся. Легко разберемся!

Максим уходит. Можно сказать, убегает. А Ольга?

А Ольга берет остывшую телефонную трубку, разговор с сестрой — с кем же еще расслабить свою двоякую женскую душу!

— Я люблю… Ничего не делаю — и непривычно это и так радостно. Представь себе. Бездельничаю!.. Не подхожу к плите. Ем какие-то сухие корки! Я, конечно, увлеклась. Влюбилась. Но ведь я хотела забыть Артема. После Артема — это уже без Артема….

— А что Максим?

— Сейчас я как пуганая птица… Улетевшая из клетки… Порхаю!

— А Максим?

— Максиму все запросто — это, мол, твои закидоны, Оль! Твои глюки. Твои тараканы… Представляешь?.. Мне не работается, не читается, не думается. Я как во тьме расставила, растопырила руки, ищу дверь, знакомый угол, еще не нашла… а для него — закидоны!

— Красивый и молодой…

— Грустно, Инночка!.. Мне сладко и грустно. Но все-таки я забыла Артема. Удалось.

Из глубины студии донесся грохот.

— Кто там? Ты что-то уронила?

— Это Коля Угрюмцев.

— Коля?.. Мальчишка опять появился?.. Где он шлялся?

— Понятия не имею. Не говорит. Худой как щепка.

— Но все-таки появился.

— Озлобленный стал… И раз в день обязательно роняет стул. Мне даже кажется, он не роняет стул — он швыряет его. Или пинает.

— Отогреется!

— Такая недетская в нем хмурость… Но я боюсь, дело проще. Я вдруг подумала… Вдруг он больной мальчик.

— Но ты, Оль, не гони его.

— Нет, нет.

Подошел проснувшийся Коля. Шаг его неуверенный. Юнец робеет.

— Д-доброе утро.