Анита Мейсон - Ангел Рейха

– Я говорила на работе, что вы живете прямо надо мной, но мне не поверили.

Я рассмеялась. Но даже не очень иронично. Любая резкость казалась сейчас неуместной.

– Я все думала, встречусь ли с вами когда-нибудь, – сказала она. – Вы так часто пропадали невесть куда и так надолго. А когда мне удавалось мельком увидеть вас, вы казались такой отчужденной. Словно не хотели, чтобы кто-нибудь сказал вам «привет».

– Это не так.

– Наверное, но я не хотела испытывать судьбу. Все мы боимся оказаться отвергнутыми, правда ведь?

– Не знаю. А что, действительно боимся?

– Возможно, вы боитесь другого.

– Разве я чего-нибудь боюсь?

– Это похвальба?

Со мной редко разговаривали в таком вызывающем тоне. Я поняла, что мне это нравится.

– Пожалуй, – сказала я. – Возможно.

– Неужели вам трудно признать, что есть вещи, которых вы боитесь?

Боюсь? Вопрос слишком серьезный.

– Вовсе нет, – сказала я. – Люди, которые ничего не боятся, представляют опасность для себя самих и для всех окружающих. – Это прозвучало самодовольно.

– Я имела в виду другое.

– А что вы имели в виду?

– Неважно. Мне не стоило спрашивать. Это меня не касается.

Я хотела, чтобы она спрашивала. Я могла бы сидеть здесь весь вечер, отвечая на вопросы и парируя выпады.

– Хотите шнапса? – спросила она.

– Спасибо, я не пью.

– Совсем? Никогда?

– Ну, очень редко. Стаканчик, не более. – Я со стыдом вспомнила о своей одинокой оргии.

– Выпейте. За компанию со мной.

Крепкие напитки в те дни продавались только на черном рынке, и предложение выпить дорогого стоило. Я согласилась.

Паула налила по пятьдесят граммов в две зеленые рюмочки из матового стекла и одним глотком осушила свою. Я проделала то же самое. Во рту шнапс казался безвкусным, теплым и маслянистым. В горле он превратился в огонь.

Он медленно растекся по моим жилам, и все вокруг окрасилось в более теплые, насыщенные тона: огонь в камине, красновато-коричневые бархатные шторы, каминная полка, заставленная фотографиями и непонятными вещицами, афиша кабаре и мандолина на стене, лицо Паулы между книжной полкой и косяком ведущей на кухню двери. (Тонкое лицо. Упрямый подбородок; маленький, чуть вздернутый нос; ясные внимательные карие глаза.)

– Вы живете одна? – спросила я.

– Да.

Я почувствовала удовлетворение.

– Заходите в гости, – сказала она на прощание. – Вечерами я обычно дома.

Прошла почти неделя, прежде чем я снова зашла.

Я не спешила воспользоваться приглашением по нескольким причинам. После поездки в Россию между мной и окружающими людьми выросла стена отчуждения. Я инстинктивно избегала всяких личных контактов. Я вытаскивала людей из-под завалов и возвращала к жизни, если могла, но, когда они приходили в сознание, я не желала разговаривать с ними. Не хотелось выслушивать их истории жизни или рассказывать свою.

Я поняла, что не хочу разговаривать с Паулой. Но меня останавливало и еще кое-что: нехарактерное для меня чувство неуверенности. Почему она хочет видеть меня, думала я. У нее есть другие дела.

Со времени смерти Эрнста я почти ни с кем не общалась. Сначала я разбилась на «комете», лежала в госпитале, восстанавливала здоровье; а потом, пытаясь вернуться к прежней жизни, как всегда, сделала упор на полетах и отвела дружбе второстепенное место в своем сердце.

Смерть Эрнста тяжело подействовала на меня. Дело не просто в пустоте, образовавшейся в моей жизни, и не в скорби по нем. Я горько корила себя за то, что не попыталась помочь Эрнсту, что до последней минуты не понимала, насколько он болен, и что позволила укрепиться в своем сознании удобной и убедительной мысли, будто он сильнее меня, хотя внутренний голос говорил мне обратное. Больше всего я корила себя за эгоистичность побуждений, из которых я поехала повидаться с ним в последний раз. К счастью, Эрнст так и не узнал, что я приезжала только просить о помощи. Или знал? Наверное, почувствовал.

Одним словом, я держалась невысокого мнения о себе. Я не надеялась на симпатию окружающих, да, наверное, и не хотела никому нравиться. Встреча с Паулой утвердила меня в моем почти сознательном стремлении к одиночеству. Она казалась сродни призывному голосу, что доносится до заплутавшего в тумане путника. Поначалу я упрямо отвергла призыв. Но потом мне пришлось ответить.

Я постучала в ее дверь с охапкой цветов в руках. Это были поздние розы, которыми осыпал меня хозяин цветочной лавки, чью маленькую дочку мы вытащили из-под рухнувших стен подвала.