Джозеф Хеллер - Видит Бог

— Какого филистимского великана? — спросил Саул.

— Того, которого я прикончил в тот день в долине дуба камнем из пращи. Тогда ты и принял меня на службу, и я стал подвергать опасности душу свою, чтобы поразить филистимлян, и хранил тебя с тех самых пор. Ты разве не помнишь?

— За собственную мою жизнь я не страшусь, — сказал Саул, так мне и не ответив. — В конце концов, Давид, смертью мы обязаны Богу, и тому, кто умрет в этом году, нечего бояться в следующем. Но для того, чтобы ты стал царем после меня, придется и Ионафану, и другим моим сыновьям сойти в могилу вместе со мной. Род мой и имя мое должны будут умереть между братьями моими.

— Молю тебя, господин мой, да не будет отныне спора между мной и тобой, — попросил я его. — Неужто ты веришь, что я пожелаю когда-нибудь зла сыну твоему Ионафану, душа которого прилепилась к душе моей и который всюду рассказывает, что полюбил меня, как свою душу?

— Да, это я от него слышал. — Саул, чуть прищурясь, вгляделся в меня, а затем требовательно спросил: — А что он хочет этим сказать?

— Что мы с ним близкие друзья, — поспешно ответил я.

— И все?

— Конечно.

— Тогда почему он так прямо и не говорит?

— Ему временами нравится говорить красиво, — объяснил я.

— Тебе тоже, — сказал Саул. — Терпеть не могу поэзию. А вот музыка твоя мне по душе.

— И я обожаю петь для тебя, — с чувством признался я. — И клянусь, никогда не подниму я меча ни на тебя, ни на кого другого из дома твоего. И стану после тебя служить Ионафану.

Я тогда и вправду так думал.

Саул вздохнул.

— Да будет отныне мир навек между тобою и мной, — предложил он. Тогда-то он и обнял меня, тепло прижал к своей огромной груди с ласковой приязнью, от которой у меня перехватило дух. — Даю тебе нерушимое слово, что никогда больше не усомнюсь я в тебе и не стану искать твоей гибели. Давид, приходи поскорей поиграть для меня — может быть, в следующий раз, как я впаду в меланхолию.

— Ты только дай мне шанс! — радостно пообещал я. — А больше мне ничего и не нужно.

Я и вообразить не мог, как скоро Саул мне его даст.

То есть прямо на следующий день злой дух от Бога напал на Саула, и он сидел в доме своем, и опять послали за мной, чтобы я пением и игрою на гуслях успокоил и просветлил его горестно сокрушенное сердце. Я явился с целой кучей музыкальных произведений, предназначенных для увеселения его — их хватило бы, если б потребовалось, на несколько часов кряду, — начиная с моей «Аве Мария» и «Лунной сонаты», за которыми должна была последовать премьера «Гольдберг-вариаций», совсем недавно сочиненных мною для страдавшего бессонницей соседа по Гиве, с которым я побился об заклад, что чарующая ария, легшая в основу всей композиции, усыпит его в два счета. На сей раз Саул нетерпеливо ждал меня — сидел на скамье скрестив ноги, поперек которых уже лежало наготове копье. Вообще-то копье могло бы меня и насторожить. Но во мне было слишком много рвения, чтобы я стал обращать внимание на подобные мелочи. Я с удовольствием обнаружил, что он снова выглядит так, что хуже некуда. Чем поганее он себя чувствует, тем сильнее нуждается во мне и тем больше у меня возможностей снискать его расположение и еще пуще уверить его в моей патриотической преданности. Я порадовался, что надел бордовую тунику и позаботился причесаться как следует. Я умастил руки мои и напомадил кудри. Костяшками пальцев я с силой растер щеки, чтобы усугубить природный румянец. Лучше бы я в тот день и из постели-то не вылезал.

Все мои приготовления пошли прахом. Едва я успел поднять голову, чтобы принять позу поющего ангела, едва раскрыл рот, чтобы пропеть первую сладкую ноту, как Саул вскочил со скамьи и запустил в меня копьем, вновь попытавшись пригвоздить меня к стене. Дерьмо Господне, подумал я в ужасе. Я и на этот раз оцепенел. Он снова промазал на несколько дюймов, копье с гулким шмяком вонзилось в дерево близ моей головы. Но на сей раз я быстро сообразил, что мне следует делать. Да хлебал я его большой ложкой, подумал я и вскочил на ноги. Хорошенького понемножку! Музыку ему подавай? Хрена корявого! Я пригнулся и дал стрекача.

В Номве мне пришлось немного приврать, что повлекло за собой насильственную смерть восьмидесяти пяти священников. И не только священников — мечу были преданы также и мужчины, и женщины, и младенцы в домах их, и весь их скот. Кого следует в этом винить? Саула, Доика Идумеянина или легковерного старика Ахимелеха, высшего священника, которому я отвел глаза, заставив помочь мне? Саул, распорядившийся о резне, уже был печально известен как кровожадный буйнопомешанный. Доик Идумеянин, начальник пастухов Сауловых, собственноручно перерезал всех упомянутых после того, как все до единого слуги и телохранители царские, даже Авенир, отказались поднять руку на священников Господних. Ахимелех, служивший в тот день у рогов жертвенника, был старцем доверчивым, старательно отправлявшим свои функции и вовсе не обязанным предполагать, что его надувают, обманом заставляя помочь человеку, бежавшему от царского гнева. На мой взгляд, больше всех виноват Доик Идумеянин, ибо он исполнил свой долг в надежде на продвижение по службе, а кто спешит разбогатеть, тот не останется ненаказанным. Уж это-то я, всю жизнь присматривавшийся к людям, знаю теперь наверняка.