Владимир Орешкин - Из армии с любовью…

— Да, — согласился я. — Но вы разрешили нам воровать. Что плохо лежит. На складах, которые мы охраняем.

— Для кого? — спросил он. — Ты еще да сих пор не понял?..

Для кого ты изымаешь нужное, — для себя или для всех?

— В основном, для всех, — сказал я.

— Для кого стараюсь я? Для себя или для всех?

— Для всех, — сказал я.

Патроны заполнили обе обоймы, он убрал коробку, а пистолет засунул в кобур.

— Там, — сказал он, показав рукой в стену; я понял, он показал в ту сторону, где находится озеро, вернее, за него, где сейчас пили вино знакомые туристы. — Там каждый старается для себя… Они предлагали тебе работу?

— Вы же знаете.

— Ты согласился?.. Конечно. Пойдешь ли ты туда, куда они тебя звали? Не нужно отвечать, я скажу: ты не пойдешь… Знаешь, почему? Там каждый старается для себя… Там каждый старается для себя…

— Я никогда не повстречаю ни одно из тех чудовищ. Даже в кино… Мне кажется сейчас, их никогда не будет.

— Ты уверен? — спросил он, и стал долго-долго смотреть на меня.

Я начал копаться в памяти, вспоминая давно перелистанные картинки. Я понимал, что ошибаюсь, и что прав капитан, — но мне нужны были доказательства… Зачем-то мне их не хватало. Хотя я понимал, что совершаю кощунство, требуя их для себя.

— Ты думаешь, я лгу? — спросил он с угрозой в голосе.

Я смотрел на него, сжимаясь внутри. Вдобавок, его кофе, и его пепельница. Они так много значили.

— Не знаю, — сказал я обреченно.

Я не мог сказать ничего другого.

Моя беда в том, что я слишком часто оставался один. Тишина прикасалась ко мне, и это было похоже на любовь. Шпионы забыли к нам дорогу, — приходилось опасаться только начальства, которое устраивало иногда внезапные проверки.

Постепенно нрав начальства становился известен, в нужный момент что-то бдительное просыпалось в воздухе, автомат целился в горизонт, и навстречу инспекции выходило воплощение постовой строгости. С вечным, как сфинкс, грозным окриком на устах, «Стой! Кто идет?!»

В первозданной тишине, как плод моей грешной дружбы, подкралось ко мне страшное слово: «не знаю».

Мне было, так хорошо без него.

Когда меня поили, кормили, одевали, растолковывали, кто прав и кто виноват. Мне было так хорошо.

Еще когда службы было две недели, а я был совсем зеленым, я увидел как-то со стороны наш строй.

Меня оставили подметать курилку, и рота с салагами ушла без меня. Я разогнулся от веника, наблюдая, как под сотнями ног взвивается пыль. Странное поразило меня тогда, — я вспомнил, как я жил.

Как работали родители, а после школы стал работать и я. Как работали мои брат и сестра. Как все мы работали. Чтобы получать два раза в месяц деньги, и на них доставлять себе удовольствия. Если не работать, на что тогда жить — какой добрый дядюшка согласится кормить нас? Пойди, поищи, его, — если найдешь, не встанет ли у тебя кусок поперек горла? От такой дармовщинки?

Меня поразило: две недели мы ничего не делаем, — только учимся ходить строем и тянуть ногу, только отдаем честь и читаем уставы, только носим новую одежду и скрипим неношеными сапогами. Никто из нас не работает… Никто не работает вокруг нас, — море людей. Одни отдают приказания, другие — исполняют. И больше — ничего.

Пришла мысль эта странная и исчезла. На долгое-долгое время, пока я не заматерел, пока как-то на посту не пришло ко мне таинственное это слово, поразившее до глубины души — «не знаю».

Оно зашумело вдруг у ног, беспокойным океанским прибоем. В который впору шагнуть. Чтобы захлебнуться в нем.

На столе, немного в стороне, чтобы не мешать нам, стояла большая ваза с цветами. Там было много роз, поставленных в воду. Они распустились, выглядывая из зеленых листьев, и я подумал: я видел такие в теплице у Емели. Наверное, эти — те же самые. Которые он срезает и укладывает в нарядную корзинку. Не зная, что с ними случается дальше.

Капитан придвинул к себе свободный стул, и сжал его резную спинку. Костяшки пальцев у него побелели.

— Ты соображаешь, что говоришь? — прошептал он.

— Что? — я не понимал, с чего это он так взбеленился. На фоне остальных моих вольностей, — я не обидел теперь даже мухи.

— Ты говоришь, мы все это придумали для тебя.

И тут злость пересилила все мои восторги… Ведь мы были на равных, недаром же он создавал для меня гостеприимную эту атмосферу, открывал зачем-то калитку, кормил яблоком, пугал чудовищами. С чего это вдруг?

И я замечал поневоле, его как-то мотало все время: то он старался быть добрым, то вдруг забывал об этом.