Владимир Орешкин - Из армии с любовью…

Он наклонился и безнадежно взглянул на меня.

— Кроме как сторожить, ты же ничего не умеешь.

— И ботинки, — сказал я.

— Что, проездные на руках? — съехидничал он, но достал ботинки.

Из губы меня выперли в двенадцать, получалось, что я пересидел четыре часа. Они-то и были самыми муторными… Хуже всех, самое злобное занятие на свете — ждать.

Но мне-то долго ждать не придется. Не старший сержант Пыхтин, не сержант Ремизов, не ефрейтор Сеспалов, благородные выродки нашего призыва, отправятся в путь первыми — я. Конечно же, они обштопали меня, заработали в свое время отпуска, съездили на десять дней на родину. Этого не вернуть. Но дальше — шиш. Дальше первый — я.

Я подошел к кровати, выложил на койку мундир. Молодежь посматривала на него со священным трепетом.

За казармой, в надежном месте, у меня спрятано три значка, которые я не заслужил: «Второй класс», «Кандидат в мастера спорта по легкой атлетике» и «Двадцать прыжков с парашютом»… В нужный момент, когда начальство помашет мне ручкой, я надену их — вышедший в отставку ветеран.

Мне бы еще медаль «За отвагу», или орден «Красной Звезды», еще бы широкую соплю на погоны, чтобы, окончательно преобразившись, ошеломить родные пенаты. Но где их достать? Все хотят возвращаться героями.

После губы я сразу двинул в баню. До вечера, пока мой взвод не вернется из караула, я никому не был нужен.

На губе спал в караулке, в комнате отдыха, заняв ближний к двери топчан. Три ночи… Не раздеваясь.

Два месяца назад, когда уехал последний из прошлого призыва — бедолага Грошев, разбивший очки, чтобы его отправили домой пораньше, но заработавший только гнев догадливого начальства, — я подстригся наголо. В последний раз.

После мытья причесывался перед зеркалом, досадуя, что волосы не успеют к дембелю как следует отрасти…

Теперь я был чист, и мне захотелось еще раз взглянуть на себя. Молодежь сидела на табуретах, подшивая подворотнички. Под их трепетными взглядами я совершал обряд одевания. Правда, ботинки пришлось надеть на босу ногу, но это не имело сейчас значения.

— Ну как? — спросил я склонившихся над шитьем салаг, когда все было готово.

Они безмолвно посмотрели на меня, я был слишком фантастичен для самой изощренной их фантазии.

Я пошел в курилку, и курил там, в мундире, прислонившись плечом к крашеной стене. Кругом были свои мужики, они простили мне слабость, что я — слишком рано облачился во все выходное.

Поскольку, вольному — воля.

Складанюк подошел, и негромко сообщил:

— Расписывали на завтрашние посты, тебя опять поставили на выездной, во вторую смену.

— Отлично, — сказал я, — лучше не придумаешь.

Складанюк помедлил, а потом сказал:

— Не понимаю… Я на их месте перевел бы тебя в хозяйственный взвод. Дослуживать. Или уж, если на то пошло, на другой пост… Ничего не понимаю.

— Все отлично, — сказал я. — Какая разница.

Мундир был подшит по мне, и выглажен. Я стоял в нем, как в скафандре. Он отделял меня от всего, что было вокруг.

Зашел покурить Гафрутдинов, его кто-то толкнул в спину, чтобы не мешался на дороге, он отошел скромно в угол и достал свою сигарету.

Ему можно было покурить и на улице, и в сортире, — но он пришел сюда. Одиноко встал в стороне, не обратив внимания на тычок.

Я посмотрел на него внимательно, какой он паинька и не хочет никому зла, — мне стало тошно.

Вдруг накатила тоска, хоть вой…. Мундир на мне показался глупостью, мальчишеским хулиганством, бестолковым выпендрежем, за который нужно драть уши. Я жалел о своем разговоре с ним, накануне губы, когда он скреб в коридоре пол зубной щеткой.

Мне стало стыдно тогдашних своих слов, я заскрипел зубами, и, что есть силы, выругался про себя.

У меня, я помню, еще год назад пальцы отмерзали на морозе, когда выбегал подымить перед сном, или перед тем, как тереть зубной щеткой коричневые плитки пола с серыми цементными полосками между ними… И я никогда не боялся сортира, с его желтыми от мочи стенами, где собирались мои приятели, и ржали над своими плоскими и замечательными шутками. Это сейчас я брезгливо ворочу нос при запахе хлорки — тогда нет… Калачом меня было не заманить в эту прекрасную комнатку с лавочками. В заведение — для белых.

— Эй, салага, — сказал я громко.

Он сделал вид, что я не к нему обращаюсь, но я-то видел, как напряглась его шея, застыла, как замер в неподвижности взгляд. Образованный ты наш…

— Студент, — сказал я, — я тебе говорю. Подними окурок.