Владимир Орешкин - Из армии с любовью…

Я молча обнял ее, — наглость, конечно, но она позволила мне это сделать. Выпил, снова обнял ее, — но этого уже не хватало мне.

— Людка, — сказали девушки озорно, — парню, наверное, скоро уходить.

Я догадался: они тоже забыли, как меня зовут, им тоже неудобно было переспрашивать.

— Дайте нам с собой выпить, — сказала Люда, крепче сжимая мою руку.

— Задай ей там жарче, — засмеялись ребята.

Она легко поднялась, потянулась к рюкзаку, и достала оттуда бутылку.

— Пошли, — сказала она, оглядываясь на меня. — Поболтаем… Если хочешь.

Я молодцевато поднялся. Хотя и было сопротивление. Что-то во мне, хотя, взбунтовалось. От того, что все происходит так просто. Но я понимал: нельзя медлить. И нужно что-то сказать ребятам. Нельзя уходить молча.

— Не ударю в грязь лицом, — сказал я. — Постараюсь за всех, за нас, отличных парней, несущих службу на необъятных просторах нашей страны.

Они рассмеялись. Я понял: угодил им. И понял: хорошо, что я — нетрезв.

Совсем здорово, что, Люда взяла с собой бутылку… Мешался автомат, было секундное колебание, не оставить ли его им, покинутым нами у костра, пусть побалуются игрушкой, если хотят, пока меня не будет. Но долг пересилил, я взял его за ствол, и внес вместе с собой в палатку.

Там было темно. Это, было здорово.

— Где ты? — спросила Люда.

Кружилась голова, я почувствовал в руках протянутую мне бутылку.

— Давай потом, — сказала Люда, — потом всегда хочется пить.

— Как хочешь, — сказал я, прижимая бутылку к себе.

Автомат потерялся где-то у входа. Да я уже и забыл о нем.

— Знаешь, что я охраняю?.. — гордо и со значением сказал я. — Дачу генерала… Эта не простая дача, не простая… Очень не простая дача…

— Почему? — наконец-то спросила она меня.

— Потому, — сказал я назидательно, — вокруг нее всегда весна… Всегда.

Тогда, сказав все это, я почувствовал облегчение. Какая-то тяжесть окончательно слетела с меня. Я стал совсем невесомым.

«Газик» остановился, и я спрыгнул на темную дорогу. Перед глазами тускло светились красные стоп-огни. Из темноты показалась смутная тень.

— Как дела? — спросил я Сергеева.

— Нормальные, — ответил он.

— Службу нес? — спросил я.

— А как же, — ответил он.

— Все спокойно? — спросил я.

— Пошел ты, — беззлобно ответил он, подтянулся, и оказался в кузове машины…

Никто не ответит мне, чем занимался на посту. А если и ответит, то — соврет. А если нет, то скажет правду: где можно попытаться открыть замок, где слабая печать, и где что лежит… Я совру, если кто пристанет со своими вопросами. И мне суждено отделываться этим внешним, за которым ничего не стоит.

Я скрываюсь за кустами и, уже невидимый, смотрю, как разворачивается машина, разгоняется и скрывается за поворотом. Слушаю, как постепенно исчезает ее звук.

Наступает тишина…. Она приходит привычно, я — жду ее.

В ней нет гитарного перезвона и веселых женских голосов. В ней — ничего.

В ее незаполненности — крамола.

Никогда рядовой не должен быть предоставлен самому себе, ни на единую секунду.

Его дело — передвигаться плотно сбитым строем, браво гаркать им, содрогая воздух, ложиться после отбоя, среди подобных себе, среди подобных себе вставать. Вскакивать, и бежать на улицу для физических упражнений. Вместе… Строем — в столовую, на занятия, на работы. Вместе — в курилку, вместе — в сортир. Недаром там понатыкано мест на целое отделение.

Его время должно быть заполнено до последней песчинки. Не существует для рядового такого понятия — «безделье». Или — «размышление». В них — предательство… Нет дела, дать в руки лопату, пусть копает яму, два на два и в свой рост. Другой, пришедший на смену, засыплет ее и затрамбует.

Наше дело — беспрекословно выполнять…

Но есть — тишина постов. В ней скрыто — еретическое. В ней — необыкновенная опасность.

Поэтому все боятся молодого пополнения, когда ему доверяют выходить на боевые посты.

Первые недели, когда это происходит, в гарнизоне по ночам опасаются выходить из казарм, только если добежать до сортира. Но тут же — обратно.

Они несут службу — по уставу… В любом звуке, в любом шорохе, в любом ночном движении им видится подступающий враг. Они оставлены один на один с миром, враждебным, полным опасностей, чужим.

То здесь, то там, в ночи, слышны сухие автоматные очереди… Разводящие начинают орать, что они свои, чуть ли не от караулки. И гремят, чем только могут, чтобы их нельзя было ни с кем другим перепутать.