Владимир Орешкин - Из армии с любовью…

— Причем здесь я, — сказал нетерпеливо капитан. Он делал вид, что только курит. Что скоро, когда кончится сигарета, нам нужно будет идти.

— Вы разрешите, — сказал я, — я хочу открыть вам тайну. Вы ее знаете, но я все равно хочу открыть ее вам.

— Валяй, — сказал капитан.

— Это все не имеет смысла, — обреченно сказал я.

— Что все? — переспросил весело он.

— Все, — повторил я обреченно, — что было.

Тогда он стрельнул сигаретой в кусты, вслед за бутылкой и пустыми консервными банками, и сказал, чуть понизив голос, но уже серьезно, словно сам открывал какой-то небольшой военный секрет:

— А весна, — сказал он. — Посмотри вокруг. Весна… Она тебе о чем-нибудь говорит?

Я выпил второй стакан, и дал себе слово больше не пить, — мне было хорошо.

— Посидишь с нами? — спросили меня.

Я посмотрел на часы и кивнул:

— Спать еще не собираетесь?

— Не затем ехали.

Парни подсели поближе к своим девушкам и стали обнимать их. Девушки обхватили парней за их плотные плечи.

— Хочешь, мы тебе споем? — спросили они меня.

Я уже слышал их пение, но им хотелось… Задребезжала гитара, полились слова. Дворового разухабистого пойла. Девушки подпевали им. Подпевала им и Люда. Она была блондинкой, волосы ее падали на шею и начинали в ночи легко пахнуть.

Я сидел, желая, чтобы она прислонилась ко мне, как те девчонки к своим парням. Но Люда лишь искоса посматривала на меня.

Я бы не сделал ей ничего плохого, лишь бы погладил ее волосы, обнял бы ее, окунувшись в ее теплоту. Так давно со мной не было ничего подобного. Казалось, не было вообще. Казалось, ребята и девчонки эти обладают несказанными сокровищами, необыкновенным богатством — собой.

Я ничего им не скажу… В этом мое преимущество — я знаю про них все. То, что дорого в них.

Они не понимают своего богатства, того, что не найдешь и не заработаешь: детства с молоком на губах. Когда все возможно и все впереди… В моей воле сказать им или промолчать. Но если скажу, или промолчу — это ничего не изменит. Ровным счетом.

Я усмехнулся этому парадоксику, этой дьявольской неразрешимости, этой — беспомощности в себе.

Но так ничего и не сказал им.

Потом, когда они спели свои песни, второй парень сказал:

— Не дашь посмотреть автомат?

Я молча протянул его им. Проклятую ублюдину, так, к счастью, ни разу не пригодившуюся мне.

Они рассматривали его восхищенно, и трогали его, и спросили:

— Можно передернуть затвор?

— Можно, — сказал я, — там нет патронов.

Они минут десять забавлялись этой игрушкой, потом с уважением вернули его мне.

Так уж счастливо сложилось вначале, я не выстрелил ни в одного человека. Ни во врага, ни в случайного пьяницу, забредшего на пост. Я не знал, что это такое, — стрелять в людей.

И чувствовал — какая непогода миновала мою душу. Если бы это случилось… Мне становится зябко, когда я думаю об этом.

Но я бы выстрелил — если бы приказали… Еще год назад. Или полтора, — когда я натирал после отбоя пол в коридоре казармы зубной щеткой. Четыре часа работы… За ними — четыре часа сна. Я бы выстрелил тогда, в своей молодости, — когда постовая тишина была полна враждебных звуков, когда постоянное неотпускающее напряжение заставляло то и дело цепляться за приклад автомата, и люди делились на начальников и врагов.

У меня не было друга тогда… Даже не знал, что подобное возможно со мной — испытать это чувство. Которое одно, наверное, может сделать человека выше, и больше. Я и не знал, что это бывает на свете, — странная штука с причудливым названием «дружба», внутри которой заключен мир, где ты не один, где все прочно, и где вообще не бывает никакого страха…

Я хотел, сидя у костра, чтобы армии никто не боялся, ни один человек, ни один народ. Я хотел, чтобы они знали: армия — добрая сила.

— Армия нужна, чтобы отстаивать справедливость, — сказал я ребятам.

Они ответили:

— Конечно.

И потянулись к бутылкам. У них в ближнем рюкзаке было много бутылок…. Тогда я решил выпить еще.

Потому что — увидел. Никто из них не хотел отдать свою жизнь за справедливость. Как я когда-то.

У меня была удивительно свежая голова. Никогда у меня не было такой свежей головы, как той ночью. Я ощущал слабый ореол над ней, словно бы ее кто-то легко и приятно подогревал.

Я обернулся к Люде и спросил:

— Как я тебе?

Девушки, обнятые ребятами, сказали:

— Людка, затащи парня в палатку. Он два года живой бабы не видел.

Я два года не видел живой бабы. Они угадали. Они все угадывают во мне, — потому что хотят угодить. Ловко подмечают мои слабости, — потому что они — за меня… Но все-таки, какая ясная голова.