Николай Климонтович - Спич

— Что же вы, ловите меня, господин!

Его танец превратился в бурную пляску, похожую на транс, причем немую — музыки ведь Евгений Евгеньевич не слышал. Непроизвольно он протянул к парню руки. Тот было пошел в его объятья, но в последний миг увернулся, подпрыгнул и в секунду оказался на лоджии. Евгений Евгеньевич ринулся за ним.

— Холодно, простудишься, дурачок…

Делая вид, что убегает от него, парень вскочил на перила балкона, не прекращая извиваться. Все произошло в одну секунду: парень оступился, взмахнул руками, балансируя. Евгений Евгеньевич попытался схватить его за джинсы, но ткань выскользнула из его потной ладони. Евгений Евгеньевич еще успел услышать собственный крик не смей , как парень рухнул вниз и исчез во мгле, как не было. И тут же послышался звук тяжелого, но глухого удара, как если бы большую спелую дыню уронили на асфальт. Евгений Евгеньевич перегнулся через перила, внизу в лунном свете была видна на земле скрючившаяся фигура, и каким-то чудом Евгений Евгеньевич успел заметить, что одна из желтых туфель соскочила с ноги парня и валяется в стороне…

Евгений Евгеньевич бежал по лестнице вниз, путаясь в халате — халат распахнулся, полы разлетелись, кроме архалука на Евгении Евгеньевиче была одна пижама. С разбега он налетел на сонного швейцара, выглянувшего из своей коморки, и крикнул:

— Открывайте, срочно, там… там человек…

Испуганный швейцар отворил дверь и Евгений Евгеньевич, вопя скорую, скорую , побежал вокруг всего строения, и швейцар заковылял за ним, повторяя:

— Да где ж ее здесь взять, нет здесь скорой…

Каково же было изумление Евгения Евгеньевича, когда никакого тела под его окнами не обнаружилось. Ошибки быть не могло: одно только его окно во всем отеле светилось на третьем этаже. Исчезла и слетевшая с ноги парня желтая туфля.

— Убежал, наверное, — сказал Евгений Евгеньевич сбитому с толку швейцару. — Хорошо, не разбился.

— Вам бы отдохнуть, а то невесть что мерещится, — проворчал швейцар, досадуя, что его разбудили. Евгений Евгеньевич, вспотевший, напуганный, пристыженный, кутаясь в халат, покорно побрел за швейцаром, то и дело вглядываясь в его хмурое лицо. Ну да, парень пришел через ресторан, швейцар мог его и не видеть. В номере Евгений Евгеньевич первым делом подобрал с пола оставленную парнем алую рубаху и выбросил ее вон, в окно, следом за владельцем.

Следующим утром Евгений Евгеньевич, дурно спавший — урывками, то проваливаясь в сон, то вдруг вздрагивая и тяжело переваливаясь на другой бок — очнулся в тоске от недобрых предчувствий. Чтобы не поддаваться тяжелому настроению, побрился начисто, тщательно оделся, повязал шелковый галстук — при том, что галстуков обычно не носил, лишь по протокольным случаям, проверил — чист ли носовой платок в левом внутреннем кармане пиджака, аккуратно уложил седую прядь направо, — так настоящие джентльмены готовятся к казни. И отправился в ресторан, — номер ему опротивел, здесь было холодно и душно, и сердце часто билось после бессонницы, как птица, как пойманная птица , сказал бы милый добрый Павлуша.

Позавтракал безо всякого аппетита, сжевал бутерброд со сливочным маслом и черной икрой, непременное блюдо с красной чечевицей в сердцах и с отвращением отодвинул. Хотелось выпить, но Евгений Евгеньевич не решился рано утром спрашивать алкоголь у официантов. Так что придется пойти в номер к своему бару. Вернувшись, Евгений Евгеньевич обнаружил, что за время его отсутствия из номера пропал мобильный телефон. А из кармана второго пиджака, висящего в шкафу, — паспорт и обратный билет на самолет с не проставленной датой: он положил туда документы для сохранности, чтобы не дай Бог не обронить.

Больше ничего взято не было, хотя в его вещах очевидно рылись. Евгений Евгеньевич набрал шифр, залез в сейф, деньги были на месте. Опустился на диван, и сердце его не просто часто, со сбоями билось в груди, но всхлипывало и рыдало: то, чего он втайне боялся больше всего на свете, страшился всю жизнь, с самой своей порочной мятежной юности, как втайне страшились многие беззащитные люди его предпочтений, случилось — его арестовали. От тоски, тоски и страха, немели руки и ноги — сосуды ни к черту. Пусть не отправили в тюрьму, но иначе, как домашним арестом, это не назовешь. Сдерживаясь, чтоб и впрямь не разрыдаться, Евгений Евгеньевич громко взывал к невидимому хозяину своей судьбы, моля о милосердии. Он говорил, захлебываясь и заикаясь, промокая платком слезы, то и дело выступавшие в уголках глаз, что ни в чем не виноват, что парень по глупости сам сорвался с балкона и еще что-то, столь же малоубедительное. Но монитор глухо молчал.