Николай Климонтович - Спич

У дверей скучал пожилой швейцар отчетливо русского происхождения, новая форма с малиновыми галунами на штанах висела на нем неловко. На его груди мерцали две медали, и он, по-видимому, старался с возможным достоинством нести свою нелегкую долю тунеядства. Откуда у него медали, войны давно не было , мелькнуло у Евгения Евгеньевича. Швейцар посмотрел на него удивленно, но ничего не сказал, а открыл Евгению Евгеньевичу дверь и тут же захлопнул за ним, чтобы в гостиничный холл не смог ворвался студеный смерч, несущий песок, птичьи перья и обрывки сухих листьев степных кустарников.

Прикрывая лицо воротником, захлебываясь стылым воздухом, Евгений Евгеньевич завернул за угол и обнаружил метрах в трехстах какие-то строения. Туда вела дорога из бетонных плит, по какой он сюда, кажется, и приехал. Подойдя ближе, разглядел косую вывеску Первомайский , а за ней большего размера, возведенную высоко над крышами убогих домов игральные автоматы . И чуть дальше, на фронтоне сарая с покатой крышей еще одна, почти совсем размытая Чайхана у Рахмона . А где-то вдали, на другом, наверное, конце поселения можно было разглядеть высокое строение, похожее на минарет.

Он пошел вперед, достигнул окраины, но не увидел ни одного человека. Плешивая собака у чьих-то ворот не обратила на него внимания: может быть, стала не любопытна от старости. Поселок казался мертв. На зале игральных автоматов висела наискось ржавая железка, замкнутая висячим замком. Поглядел сквозь мутное стекло — никаких автоматов в помещении не было, пусто. И решив, что на сегодня туризма с него хватит, Евгений Евгеньевич повернул назад, потому что очень продрог.

Он вернулся в отель.

Швейцар почтительно придержал перед ним дверь.

— А что ж в поселке-то пусто?

— Так ведь не живет никто, так, три человека. Старики померли, молодежь уехала.

— А зачем нужен этот отель?

— А этого нам знать не положено, — сказал швейцар с некоторым испугом, как показалось Евгению Евгеньевичу. — Давайте-ка ваше пальто, вас на обед ждут.

Действительно, дверь в ресторан была распахнута. Евгений Евгеньевич переступил порог и замер восхищенный. Здесь все напоминало о belle-epoque — бордовые с позолотой стены, портьеры тяжелого бархата, громадная люстра и зловеще черные зеркала в простенках. Как если бы здесь готовились к поминкам. Посередине зала был обросший золотыми драконами фонтан, в котором полуголая гейша никак не могла сообразить — держать ли ей и дальше золотую чашу со струями или исполнить-таки танец живота. Картинно , как выразилась бы одна его немолодая коллега с русской фамилией, доставшейся ей от кого-то из былых мужей. Она училась в институте двумя курсами младше Евгения Евгеньевича, и уже тогда у нее был насморк. Теперь она часто выступала по радио, но по-прежнему говорила гнусаво, неизлечимый ее насморк не постарел вместе с обладательницей, но напротив — окреп. Кроме картинно , ей принадлежали и другие хорошие выражения о спектаклях и исполнителях, которые любил повторять Евгений Евгеньевич, как то дьявольски застенчив, безобразно прекрасен, непоправимо красив, ужасающе живой или задумываясь об этом, вырисовывается картинка. Когда Евгений Евгеньевич ее цитировал, никогда не забывал указать авторство. Всплыло сейчас ее же высказывание о Травиате , которую она обозвала как-то музыкой рахат-лукумной приторности , и чем провинился перед ней бедный крестьянский парень Джузеппе из городка Буссето, так рано обнаруживший недюжинную одаренность. Что ж, Евгений Евгеньевич давно научился терпеть посредственность и прощать снобируюших окружающих, но теперь, отсюда, из этого степного далека, дурында представилась даже милой. Симпатично домашней, из привычной его, такой далекой сейчас, московской суетливой жизни.

Его усадили на берегу фонтана за стол, покрытый нежного батиста скатертью цвета чайной розы. Серебро и хрусталь. Две вазочки с черной икрой — паюсной и зернистой. Миска с красной едой неясного происхождения, свекла не свекла, скорее что-то бобовое, но — попробовал — не лобио. Свежие овощи и овощи соленые — Евгений Евгеньевич, едва уселся, тут же стащил стебель черемши и пососал. Вокруг него стояли трое официантов, но давешнего смазливого татарчонка Алима, улыбавшегося глазами-маслинами, среди них не было. Один из халдеев изогнулся и налил в рюмку десертного марочного Мартеля . Евгений Евгеньевич пожал плечами, но рюмку махнул. Вскоре подали дымящуюся пиалу с жирным бараньим лагманом. Нет, печень этого не выдержит, придется принимать ношпу. И когда Мартель хотели повторить, гость забастовал, потребовал холодной водки. Водки, ледяной, хорошей , скомандовал он, и сам порадовался, как четко у него получилось. Водка скоро явилась.