Николай Климонович - Цветы дальних мест

Он думал: и фляги и бочку наполним, обязательно…

И еще: или просто к источнику переселимся…

И еще: палатки-то есть… И еще; а отчего ж не сразу-то, кошара какая-то, зачем нужна… Но вспомнил, что источника этого на карте нет, а Воскресенская только картам и верит, и что для всего-то мира источник и появится, когда его откроют, когда он его откроет. И в который раз обрадовался.

Он шел и шел, и хотелось пить, и губы так высохли, что стали мелко трескаться, и чтобы не думать о них, а главное — не сплевывать, он начал напевать и шел, напевая песенку, которую слышал еще в Москве. Вот такую:

Один солдатик упал на снег,

На снег, на снег, уснул.

Друзья простились с ним в бою.

Баю-баю-баю…

Но теперь он был учен, напевал с закрытым ртом, и этот вокализ сливался с подвываниями бури. И он думал: вчера ведь целая бочка была, а я не пил… И вместе представлял солдатика на снегу, и как тот сперва лежит, а над ним свистит ветер, а потом протягивает руку, сжимает в кулаке снег, подносит ко рту, и пьет, и — пьет, а уж только потом — засыпает…

Вглядываясь, бредя невольно тише, парень видел теперь в том месте, откуда вставала стена песка, — темную полоску. Она медленно расширялась, края ее расплывались, мгла делалась ее продолжением, и все вместе — морем, и он шел по дюнам, утопая по щиколотку, а в руках у него было ведро. Море было все ближе, ближе, сейчас он нагнется, нагнется и зачерпнет, и в ведре будет вода, вода непременно, а не песок, как однажды во сне было… Парень споткнулся, упал и от удара очнулся.

Сон снился ему на ходу, но сейчас он тряхнул головой — и все пропало. Сухая земля, сухой колющий воздух, и ветер, и ничего впереди. При падении очки свалились ему на колени, он нащупал их, нацепил снова. И стал копать в песке ямку, докопал до влажного, впился во влажное пальцами, ухватил горсть, сунул быстро в рот. Принялся было сосать, но песок залепил и язык, и нёбо, и зубы и вбирал остатки слюны и последнюю влагу… Природа начала с ним свою игру, знакомую утопающим, заблудившимся, попавшим в пургу. Будто весь запас надежды, которая назначалась на будущую жизнь, а теперь может остаться нерастраченной, природа, играючи, отпускает в последний час. Вот только что под рукой был темный, влажный песок. Бессомненно влажный, потому что если сжать его в ладони — а потом отпустить, он останется одним сырым комком, слепится, не рассыплется, даже отпечатки пальцев сохранятся на нем. Но положи его в рот — капли влаги не станет на языке: ни влаги, ни даже запаха влаги.

Он поднялся кое-как на ноги. Двинулся вперед, уже не разбирая пути, припадая на левую ногу, которую успел ушибить в одно из падений. И так идти было даже удобнее, ветер будто поддерживал его сбоку под локоток, и парень устойчивей держался на ногах, чем при толчках в спину.

Он, не заметив этого, пересек широкое плато, всхолмленное плоскими увалами, ступил на резкий спуск. Тут же осел на зад, долго, не набирая скорость, а тормозя подошвами, сползал вниз. И ползти вот так на заду показалось даже весело, что-то напоминало катание с ледяной горки, возню с товарищами в песчаном оползне на карьере неподалеку от их кратовской дачи… Песок залепил его и без того незрячие глаза, но — как ни странно — парню удалось разглядеть впереди, там, где спуск кончался, красную поверхность бескрайнего сухого такыра, даже вихри пыли над ним, но, разумеется, такыр представился ему перекрашенным морем, а пыльные смерчи, пробегавшие на юг, взвихренными барашками волн.

В мыслях парня и всегда царила путаница, сейчас же все и вовсе смешалось. Дачные впечатления, всплывшие было на удивление явственно, сменились воспоминаниями о море. Но сейчас это было не море вообще, а очень конкретное, сероватое, мрачноватое море около Паланги, где он дважды бывал с матерью в детстве. Но хоть и невесел был стоявший перед глазами пейзаж, вспоминать его было весело. И себя было весело вспоминать, и лицо матери — тогда он не знал, какая она молодая. Он думал: а письмо я ей напишу, ей, отдельно, напишу ей письмо обо всем об этом, о море напишу…

Склон стал полог, он сползал все медленнее и остановился, застрял в куче сухой пыли, которую нагреб, наволок перед собой ногами. Но подняться сил не было. Он только перекатился по мягкому еще на пару шагов вперед, оказался лежащим головой на такыре, а ногами на склоне, и, оттого, что ноги были выше, кровь прилила к голове. Очки ему не нужны были больше, и он их потерял, не заметив как. Он думал: хорошо лежать, но надо же напиться и надо увидеть, надо двигаться.