Николай Климонович - Цветы дальних мест

Скорей всего, Миша долго бы еще говорил, но оборвался. Он увидел: метрах в двадцати пяти, там, где русло, раскинувшись, выходило на уровень обветренных берегов, по плотному лессу, пересекая открытое пространство, не торопясь и волоча небрежно чешуйчатый пестрый хвост, выступала огромная, чуть не двухметровая, ящерица. Миша задохнулся, присел на корточки и на карачках пополз вперед.

— Что? Кто там?

— Варан. Тише только.

Присела и Воскресенская, скорей от страха. Полосатое туловище чудовища переливалось, тускло отсвечивала чешуя. Варан шел по освещенному, в движениях его была сила, повадка, и, если б не двигался он, могло б показаться, что тело отлито из тяжелого металла.

—: Где-то рядом небось нора у него.

— Они в норах не живут.

— А как же?

— Кто их знает.

— Нет, как раз что и в норах.

— Почему думаешь, что рядом?

— Они далеко не уходят, мне сеструха говорила.

Варан остановился. Повернул на шорох морду, застыл, словно лаком облили, и долго — или кажется так, когда на карачках стоишь, — долго смотрел в их сторону. Глаза у него походили на две треугольные щелки. Широкая плоская голова тоже была треугольна. В приоткрытой пасти можно было рассмотреть острые треугольники зубов. Он ударил хвостом нетерпеливо, раз в одну сторону, раз в другую, раздраженный, видно, чужим присутствием и задержкой в пути. Потом приподнял тело на коротких кривоватых лапах — приподнял на несколько сантиметров над землей. Передернул рассерженно шкурой и побежал проворно от греха подальше.

Бегство варана решило дело. Не сговариваясь, словно того и ждали, забыв обо всем, ринулись что было мочи наши герои за ним.

Все это время по параллельному саю километрах в четырех неутомимо шагал по жаре полный мужчина, тот самый Володя Салтыков, который больше помалкивал прошлым вечером и о котором мы столь наслышаны теперь. Лишь минут пять, как он присел отдохнуть. Сбросил рюкзак. Примостился в плоской выемке, привалился спиной к скале. Молоток выпустил из руки, но по привычке оставил рядом — нагнуться и ухватить. Он смотрел в небо.

Он прикрывал глаза — затенить разлитое магниевое сияние, — но тут же размыкал вновь, долго искал среди белого огня нестойкий черный штришок. Прямо над головой — или казалось только, что прямо над ним, — расправлял круги степной беркут. Чего-то недоставало сегодня в привычной горьковатой музыке одиночества, и вот, пожалуйста — собрат, коллега, пустынник тоже, орел над головой. За ним еле заметны желтоватые гребешки и перышки субтильных облачков, и орел грациозно разворачивается на их фоне — вольно, покойно, беспечально…

В нише каменной, однако, крючиться было неловко, и Володя, поколебавшись, оставил пожитки на земле, взобрался на скалу, метра на полтора, распластал крупное тело по горячему камню, ноги свесил вниз.

Особенное впечатление росло в нем, когда он разыскал орла снова, повел взглядом по невидимым дугам. И чем дольше, тем верней: единство с немятежным парением птицы, волнение до дрожи, но — под стать орлу — тоже безмятежное. И отступало все другое. Нынешнее отодвигалось, стягивалось в пустячок микроскопичней точки в небе, прошлое уходило вовсе. Словно писал, писал, но неудачно — скомкал и выбросил черновичок. И только одно: законченность каждого круга, неспешность, бесконечность, небесная легкость, непрерывающаяся воздушность, но и обманность сладкая. Будто ведет скрипка, пропадает, и чем томительней пауза, тем невозможней угадать, где возникнет летящая птица вновь.

Не утирая пот, обильно струившийся от подмышек на каменное крошево, не шевелясь, не дыша — слушал. Каким видит птица сверху его самого? Представилось: глубоко внизу подрагивают веточки саксаула. Шевелятся извивы теней, вьется песок под ветром. Кремнистое поле, камни с красным, зеленым отливом, и среди зыбкого многоцветного сияния — крохотное недвижное тельце человека. Будто обронил его кто с высоты. Распростерто оно, придавлено, припало к камню, утихло. Жалким должно казаться, нескладным, виноватым, что срослось с землей, что не в силах над ней приподняться.

Но и орлиный полет не волен.

На слоистой скале, нависающей над иссохшим руслом, слеплено гнездо. Вокруг и внизу все забросано клоками шерсти, забрызгано пометом, засыпано давними, белыми и нынешними, с целой еще роговицей, обломками черепашьих панцирей, на которых видно кой-где сгнившее мясо. Торчат из гнезда три-четыре слепые головки на худых уродливых шеях. Шеи тонкие, в редком желтом пуху, сквозь который просвечивает розовая пупырчатая кожа. Птенцы бормочут что-то, разевают тоскливо слабые горбатые клювы… Он оглянулся. Сонно, разморенно разлеглась повсюду немая морщинистая земля. А орел все летел, летел.