Николай Климонтович - Эльдорадо

Мы втроем разобрали сигареты с тем, чтобы раздать каждому из нашей камеры. Пришлось десятка по три на брата, но все понимали, что главная хитрость — не отовариться, а пронести в зону, потому что наверняка нас там встретят полноценным шмоном. Помню, немолодой мужик, похожий на потомственного мастерового, с пышными ржаными усами и добродушной улыбкой, — таких рисовали тогда на плакатах, а прежде выкладывали мозаикой, — все приговаривал: да что б я этих сук не обманул… И, сняв штаны, повязал носовой платок так, что между ног под яйцами образовался у него вполне вместительный кошель. Многие прятали сигареты под подкладку кепок и в промежности ушанок, в носки и в ботинки, за отвороты штанов, но на плацу всем велено было разуться, шмонали круто и тщательно, но все равно каждому удалось пронести с собою курева, хоть и образовалась посреди грязного двора внушительная белая сигаретная груда, на которую мы все оборачивались, сожалея, когда нас запускали в барак.

После ужина арестантов ждало последнее развлечение — камеры по очереди отмыкались и их обитателей перед сном водили во двор на оправку. Потом еще была процедура поголовного пересчета, потом вертолетчики по одному ходили за своими лежаками, и в это время гас яркий свет и врубался мутный, дежурный, неуловимо похожий на рыбий жир. Наконец, дверь с шумом захлопывалась, и по очереди, на разные лады, клацали запоры, и походило это на перезвон колоколов. Камера еще долго шебуршила, жужжала, кто-то кого-то теснил на нарах, тихо бранясь, но мужики все как один в этот час странно менялись, не было уже и в самых заводных дневного ухарства, и смолкали даже ставшие привычными подъебки. Довольно скоро то в одном углу, то в другом раздавался храп, сперва еще слышалось недовольное ну, сука, загудел и советы типа ты ему отсоси, он и успокоится, но скоро сопение, постанывание, тяжкий хрип с фистулой, клокочущий храп все нарастали, сливаясь в один тяжелый оркестр, И казалось, он-то и издает помимо всей этой музыки еще и целую гамму запахов: пота, кишечных газов, гниющей в нездоровых ртах пищи и закисающей обуви и одежды. Казалось, в эти десять-пятнадцать суток у каждого из этих мужчин была одна самая важная цель — отоспаться, а, может быть, они и вообще привыкли к тому, что сон — это и есть лучшее время жизни человека…

Эти часы в тюрьме после того, как камеру наглухо замыкали, казались мне самыми кромешными. Тут и начинала давить душная тоска, отступавшая было за дневной суетой. И даже тихие беседы с товарищем не могли от нее спасти. Говорить не было мочи, нечем становилось дышать, и никак не удавалось уйти в спасительный сон. Бывалые люди говорят, что обессиливающей этой тоске подвержен в тюрьме прежде других тот, кто слишком много оставил за зоной, и, действительно, как это ни смешно, я все время, мечтая о воле, думал лишь о ванне и о чистом белье…

Но в этот день все было не как обычно. Будто глухая дверь прищемила край дневного праздника, и он еще долго мерцал в мутном полусвете камеры. Все было устроились спать, когда ни с того ни с сего заговорил, и довольно внятно, чтоб все слышали, один молчаливый до того мужичонка.

— Я с бабой прошлый год в Геленджике отдыхал…

В другой вечер на него б цыкнули, но сейчас повисло молчание, выжидательное и будто даже поощрительное. Поймав общее одобрение, осмелев, он продолжил:

— Там на набережной, прям напротив дом отдыха, автоматы стояли. С сухоньким…

— Алиготе? — спросил кто-то, но на него зашикали.

— Ну вот, просыпаюсь как-то, выхожу на балкон и не пойму: все бегут туда, к автоматам, кто с банкой, кто с бутылкой. Я схватил графин со стола, воду вылил и тоже, как был в трусах, подбегаю. А там уж мужиков туча: сломался автомат и дает вино за бесплатно.

Камера тихо загудела.

— Клянусь, ребят, из двух сосков течет — только подставляй. — Мужичонка тихо захихихал. — Там один даже с ночным горшком прибежал, у медсестры занял.

Слушатели оживились.

— Ну и дальше чего? — послышались вопросы. — А менты где были?

— Ментов не было. Никого не было. Те, кто у крана, другим полные банки передают, пьют по кругу, уже и кирных много, которые на старые дрожжи… А все течет.

Камера заволновалась. Отдельные скептические голоса потонули в хоре разнообразных соображений: куда надо было заливать, и как наладить порядок, и чтоб непременно кто-то стоял на атасе. Те, у кого особенно сильно работало воображение, сели на нарах, видно хорошо представив себе вожделенные соски, из которых точится бесперебойно живительная влага. — Жаль, что не портвейн! — воскликнул кто-то.