Юрий Зверев - Размышления о жизни и счастье

— Опять приехал, — поднял глаза от доски Юрий, — молодец. Не хочешь поехать со мной на юг?

— Зачем?

— Этюды писать.

— Разве ты этюды пишешь? — удивился я.

— Писал когда-то. Поедешь?

— У меня другие планы.

— Жаль.

Гуров склонился к доске. Прерванный моим приходом разговор продолжался.

— Кончай пить, Гуров, — говорил Флор.

Нравоучительную беседу в сквоте я слышал впервые, а потому прислушался.

— Я две картины продал, что же мне теперь, солить, что ли франки?

— Ты же на юг хочешь ехать, работать там.

— Ну, и что?

— Отдохнёшь от пьянки, бабу заведёшь.

— Они мне здесь надоели.

— Не в том дело. Ты не знаешь, какой кайф испытываешь, когда после месячной "завязки" хлебнёшь первый глоток пива. Не передать!

— Угу. Тебе, Флор, наркологом надо быть. Или проповедником. Шах, ходи.

Я пошёл посмотреть, что успел Гуров сделать за прошедший год. На мольберте и двух старых стульях стояли три мрачные абстрактные картины. Перед мольбертом на полу размещались две грубо вылепленные глиняные скульптуры — мужчина и женщина. Они сидели на деревянных пнях. Между ними на полу были нарисованы белилами круги с точкой посередине. Подошёл Гуров.

— К выставке готовлюсь.

— А в чём идея композиции?

— Сам точно не знаю. Мне хочется найти здесь, — он обвёл взглядом сквот, — акустическую точку. Чтобы люди заходили в круг и слышали свои голоса. Ну, вроде эха. Наподобие беседы самого с собой.

— Понятно, — сказал я, ничего не поняв. — Где будет выставка?

— Здесь, в сквоте.

— Послушай, а где все твои прошлые работы? Ведь у тебя в Ленинграде во Дворце Цурюпы большая выставка была.

— Чёрт их знает. Одни продал, другие раздарил. Многие на помойку отнёс, мне тогда в "совке" всё обрыдло… Рвать собирался.

— Заявление подал, что ли?

— Какое заявление… С докерами в порту договорился, "бабки" им хорошие отстегнул.

Об этой истории я ещё дома краем уха слышал, но она казалась мне досужей выдумкой.

— Ну и что?

— Они меня ночью в пустой контейнер и засунули.

— А дальше что?

— Ничего. На следующий день контейнеры на судно погрузили, и я в Лондон поплыл.

— А еда?

— Они меня жратвой снабдили. И мешком для этого самого… Спальник у меня свой был. Говорили, с неделю плыть придётся. У них договорённость в лондонском порту была.

— И что, неделю в ящике?

— На двенадцатый день только вынули. У них там какая-то накладка вышла. Я от жары чуть не сдох, да ещё в темноте. Но выпустили нормально, ночью. В полицию не сдали и с территории порта вывели. Всё по-честному.

— А дальше что?

— Месяца два по Лондону болтался, портреты писал. Скучно там, художников наших мало. Потом сюда перебрался.

— А домой не тянет?

— В Россию что ли? А что там делать? Везде одна хренота.

— У тебя же родители, кажется, живы?

— Не знаю. Меня это не слишком занимает.

— Ну, как же? Мать всё-таки, отец…

— А что у меня с ними общего? Приедешь к брату, выпьешь бутылку водки, а дальше что? Мне с творческими людьми интереснее.

— Ты сам-то питерский?

— Считай, что так. Хотя в Латвии родился, в Талсах.

— Когда?

— В пятьдесят третьем, 21 марта. Да какое это имеет значение? Вся моя жизнь с Питером связана. Я же чистый "классик", и учителя у меня классики — Аникушин, Матвеев.

— Какой же ты "классик", если так пишешь, что ни черта не разберёшь?

— А кто в Матиссе раньше разбирался? Подожди, помру, тогда разберёшься.

Я смотрел на Гурова и чувствовал в нём какую-то страшную внутреннюю силу. Есть в этом человеке нечто подземное, тёмное, к чему он прислушивается, но разобраться в себе не может. Он не ставит себе ни меркантильных, ни жизненных целей, ничего не планирует. Живёт, как корявый, но сильный дуб, ждёт, ищет в жизни гармонию. Ищет и не находит. Чем он кончит? И Хвост, и Гуров уже побывали в "психушках". Но, может быть, это и есть норма для подлинных художников?

Я присутствовал на "Триумфе" Хвоста. В "Русской мысли" было напечатано объявление, и потому собрались все русскоязычные поклонники Хвоста.

В надежде на покупателей Лёша выставил свои работы: живопись, деревянную скульптуру, коллажи. Пришли и иностранцы, но меценатов среди них не было.

Гости обнимались с художником, поздравляли, дарили, в основном, коньяк, осматривали работы и двигались к столу с бутылками, русским винегретом и конфетами. Долгих официальных речей никто не произносил, атмосфера была дружеская.

Это была моя последняя встреча с русским Франсуа Вийоном, легендарным Хвостом, творчество которого, как в капле воды отразило поиск молодых художественных сил в условиях коммунистического загнивания.