Юрий Зверев - Размышления о жизни и счастье

Мы, читатели, восхищаемся автором, хотим знать о нём как можно больше. Его литературное мастерство блещет высшей пробой таланта. Но тайна остаётся всегда.

Она прячется не только в каждом рассказе "Конармии", но и в каждой строчке. За каждой фразой открывается простор для воображения: "И мы услышали великое безмолвие рубки". Безмолвие смертельного сражения… Кто мог бы ещё сказать такое?! Художественность Бабеля правдивее реальной правды. И так в любом рассказе.

Похоже, что Бабель успел написать много, а опубликовать мало. Почему?

Вот что сообщает в своем "Дневнике" издатель Вячеслав Полонский (1931 г.): "Почему он (Бабель) не печатает? Причина ясна: вещи им действительно написаны. Он замечательный писатель. И то, что он не спешит, не заражён славой, говорит о том, что он верит: его вещи не устареют, и он не пострадает, если напечатает их попозже. Но он знает, что пострадает, если напечатает их раньше".

Вронский уверяет, что последние его сочинения сплошь контрреволюционны. Материал таков, что публиковать их сейчас вряд ли возможно. Вронскому можно верить. Идёт только тридцать первый год, до тридцать седьмого ещё далеко, но политическая борьба с "попутчиками" уже в полном разгаре. Революционная ассоциация пролетарских писателей (РАПП) подмяла под себя неугодных литераторов. Для очумелых от революционного накала литературных обывателей талант не при чём — в этом они просто не разбираются. Важно быть в стае. А Бабель не в стае. Он где-то тут рядом, хотя его революционному опыту можно позавидовать. "Бабель работал не только в Конной, — пишет Полонский, — он работал в Чеке. Его жадность к крови, к смерти, к убийству, ко всему страшному, его почти садистическая страсть к страданиям ограничила его материал".

Работал ли писатель в ЧК сказать нельзя до тех пор, пока не будут опубликованы соответствующие документы.

Мы из нашего времени видим, что издатель совершенно не понимает сущности художественного творчества писателя. Он, Полонский, пытается объяснить её остроту примитивными представлениями о кровавых истоках: "Он (Бабель) присутствовал при смертных казнях, он наблюдал расстрелы, он собрал огромный материал о жестокости революции. Слёзы и кровь — вот его материал. Он не может работать на обычном материале. Ему нужен особенный, острый, пряный, смертельный. Ведь вся его "Конармия" такова. А всё, что у него есть теперь — это, вероятно, про Чека. Он и в Конармию-то пошёл, чтобы собрать этот материал. А публиковать его сейчас — боится. Реакция-то у него попутническая".

Издатель пишет коряво, но верить этому можно — не мог Бабель не писать о Чека. Однако думаю, что Полонский здесь явно преувеличивает. Вероятно другое: мудрая душа Бабеля содрогалась от ужаса, если он видел чекистские методы воздействия. Но Полонский видит за этим только "охоту" писателя за материалом.

Непонимание издателем писателя удивительно. Ведь они знали друг друга давно, ещё в восемнадцатом году Полонский печатал рассказы Бабеля в "Вечерней звезде", а в двадцать седьмом в Париже они вместе "шатались по театрам".

Занося в дневник подобные заметки, Полонский наивно "ничего не боится". Ему кажется, что репутация у него самого вполне революционная. А прозорливый Бабель разрывается между необходимостью писать подлинную правду и опасением за свою семью. Ему нужно воспитывать сына, а кроме литературных гонораров других доходов нет. То, что написано — не опубликуешь, приходится повсюду занимать деньги под будущие рассказы — в "Октябре", в "Звезде", в "Красной нови", в "Центросоюзе". Обещанных рассказов нет, приходится годами прятаться от кредиторов. Исполнительные листы за нарушение сроков множества договоров с редакциями некуда посылать — у Бабеля нет адреса, нет имущества, и он сам неуловим.

Но жить-то надо. Полонский сообщает, что в "Литературной газете" Бабель опубликовал статью о том, что "теперь писать надо не так, как пишут все, в том числе и не так, как пишет он сам. Надо писать по-особенному, — и он в ближайшее время напишет, прославит колхозы и социализм — и так далее".

Но перестроиться, приспособиться писатель не мог. Заметка в газете — всего лишь повод получить новый аванс и опять "смыться".

"Чем живёт человек? — удивляется Полонский. — А внутренне он очень богат. Это, бесспорно, старая глубокая еврейская культура".

Издатель не понимал, не углублялся в творчество Бабеля, но не признавать глубины и культуры писателя он не мог.

И это понятно. "Бабель не был похож ни на одного из современников, — писал критик А.Лежнев, — но прошёл недолгий срок — и современники начинают понемногу походить на Бабеля. Его влияние на литературу становится всё более явным".